Тисса горит - [15]

— Последние негодяи! — отзывался о большевиках вахмистр Чордаш.

— Чем это они вам так досадили, господин вахмистр? Ведь они же с нами мир заключили?

— Мир заключили! Попомнят они у нас этот мир, подлецы этакие!..

Возле Стрыя товарные вагоны, в которых помещалась наша рота, и классный вагон, в котором ехали офицеры, прицепили к длиннейшему товарному поезду, отвозившему русских военнопленных в Россию. Правда, и мы ехали без особых удобств, по шестидесяти человек в вагоне, предназначенном вмещать «сорок человек или восемь лошадей», но все же по сравнению с русскими военнопленными мы ехали вельможами. Двери их вагонов были постоянно на запоре и отворялись лишь на время обеда и ужина, причем тогда перед вагонами расставляли стражу с ружьями наизготовку.

Будучи однажды в наряде, я обнаружил, что в каждом вагоне помещалось по меньшей мере по двести военнопленных. В вагоне, перед которым я стоял на часах, находилось много одноногих, одноруких и одноглазых; были там и такие, у которых обе ноги были ампутированы.

Не доезжая Львова, поезд наш внезапно остановился в открытом поле. Там, помимо нашего, стояли еще три поезда — два воинских и один товарный. Паровозов не было.

К нашему поезду подошли два офицера и стали о чем-то шептаться с нашими офицерами. Перед остальными поездами стояли часовые. Наш ротный командир тоже распорядился выставить караульных. Вскоре мы узнали, в чем тут дело: во Львове забастовали железнодорожники, и лишь накануне комендант города расстрелял четырех рабочих. Сведения об этом дошли и до сопровождавшей наш поезд кондукторской бригады, и раньше чем успели принять какие-либо меры, вся поездная прислуга разбежалась.

До самого вечера простояли мы на месте. Потом военный инженер повел наш поезд обратно к Гродекскому лесу, где мы и провели ночь. Утром ротный командир, худощавый высокий поручик, приказал нам построиться. Надо было быть слепым, чтобы не заметить, насколько уменьшилась за ночь численность нашей роты. Вахмистр Чордаш сделал перекличку — недоставало семидесяти семи человек.

Поручик пришел в неописуемое бешенство:

— Погодите вы у меня, подлецы!

Нас посадили обратно в вагоны, и фельдфебель запер двери. Весь день напролет просидели мы в запертых вагонах. Через маленькие окошечки под потолком мы любовались молодой листвой Гродекского леса.

Теперь в вагонах было не так уж тесно. Я присел в уголок рядом с коренастым черноволосым солдатом лет сорока.

— Если бы проломать пол, мы все могли бы бежать, — сказал я ему.

— Еще чего! Какой в этом смысл? Ты кто, рабочий?

— Да, металлист.

— А я с кожевенного завода Маутнера в Уйпеште. После январской забастовки взяли в солдаты. Так вот, я говорю — сейчас бежать не стоит. Надо поглядеть, что русские затеяли… Следует у них поучиться, — авось понадобится вскоре и нам.

В короткое время мы с Данилом Пойтеком очень сдружились. Он рассказал мне, что еще до войны он много бродяжил по всей Европе. Когда я вновь упомянул о бегстве, он мне шепнул:

— Если ты действительно задумал бежать, то обожди, пока доедем до русского фронта. Там сбежим и переберемся через фронт.

Когда под вечер нас под охраной жандармов выпустили, наконец, из вагона, к поезду уже был прицеплен паровоз. Вскоре нас загнали обратно в вагоны.

Пойтек успел разведать, что наш поезд поведут штрейкбрехеры-железнодорожники.

— Наше счастье, — заметил он, — что наш вагон так далек от паровоза.

Поезд очень медленно тронулся вперед: казалось, будто паровоз ощупью прокладывает себе дорогу. Пойтек взобрался к окошечку и стал смотреть в него. Я собирался последовать его примеру, но не ушел еще перешагнуть через лежавших вповалку на полу солдат, как внезапно последовал страшный толчок, вагон закачало из стороны в сторону, раздался оглушительный треск, наш вагон откинуло назад — и затем поезд мгновенно остановился. Длившееся не более секунды безмолвие сменилось неистовыми воплями, ревом, стонами — словно сотни людей гибли где-то поблизости. Мы не понимали, что произошло, и не могли узнать, так как были заперты в своем вагоне. Мы тоже принялись вопить и призывать на помощь. Ружейными прикладами мы стали разбивать стенки вагона.

— Откройте!.. Откройте!.. Помогите!..

Не прошло и четверти часа, как стенка была проломана. Толкаясь и сбивая друг друга, мы выскочили наружу. По всему полотну с криками и проклятьями метались, неистово размахивая руками, солдаты и по-венгерски, по-немецки, по-польски и по-русски сообщали друг другу о происшедшем.

Паровоз и два передних вагона были объяты пламенем и, словно факелом, ярко освещали окрестность. Паровоз встал на дыбы, охватив передними колесами врезавшийся в него встречный паровоз. Бастующие пустили навстречу нашему поезду паровоз без машиниста.

Три дня спустя забастовку подавили — и мы могли отправиться дальше. Через Ивангород и Брест-Литовск везли нас по оккупированному Царству польскому к Молодечно, где находился пункт для обмена военнопленными.

Наша рота была размещена в трех вагонах, но народу оставалось теперь так мало, что на ночь удавалось устраиваться с удобством.

Начиная с Ивангорода, все было в руках немцев. Все содержалось в порядке и чистоте. В Галиции наш поезд плелся черепашьим шагом, теперь же он несся, как птица. Много видеть нам и здесь не удалось: дверь попрежнему была на запоре. Единственное, что мне запомнилось из событий той поездки, — это случай, как два немецких солдата в кровь избили прикладами старую еврейку, умолявшую их продать ей остатки их рациона. Это происходило уже возле самого Молодечно.