Тисса горит - [17]

Я промычал что-то и притворился спящим.

На следующее утро я запрятал восемь экземпляров под скамьями отходящего санитарного поезда. Один экземпляр я вложил в конверт и послал жене Гайдоша.

Вечером я был в наряде. Когда в два часа ночи меня сменили, я по обыкновению сунул в тюфяк руку за книжкой. Каков же был мой ужас, когда книжки там не оказалось. Я искал повсюду, но тщетно — книжка исчезла. Кто-то ее забрал.

Наутро меня арестовали. Два дня спустя меня без всякого допроса отослали под конвоем в Венгрию.

В военной тюрьме в Мункаче я провел шесть недель. Ежедневно меня водили на допрос, пытаясь выведать у меня, кто из возвратившихся через Молодечно венгерских военнопленных является коммунистом. При этом называли разные фамилии и показывали фотографии. Мне не трудно было все отрицать, так как в действительности и фамилии были все незнакомые и по фотографиям я никого не узнавал.

Однажды следователь предъявил мне ту самую брошюру, девять экземпляров которой я отослал из Молодечно в Венгрию. Этот экземпляр был сильно затрепан — заметно было, что он уже во многих руках перебывал.

— Давал ты эту брошюру Григорию Балогу?

— А кто такой Григорий Балог?

— Будет валять дурака! — закричал на меня следователь, хватив кулаком по столу. — Не сознаешься, на цепь посажу!

Немного погодя мне дали очную ставку с Балогом. Он оказался приземистым гусаром с рыжеватыми усами, постоянно залезавшими ему в рот.

— Рядовой Григорий Балог, — сказал следователь, — вот этот солдат признался, что передал тебе эту книжку.

— Чтоб ему издохнуть, он нагло врет, — спокойно отозвался Балог. — И на том свете не найти ему покоя!

Я открыл было рот, чтобы восстановить истину, но следователь накинулся на меня:

— На цепь посажу, если только вздумаешь отрицать теперь то, в чем раньше сознался!

Видя, что Балог и без меня справится, я предпочел хранить молчание. Минут десять, если не больше, он подробно объяснял, пересыпая свою речь немилосердной божбой и проклятиями, как он нашел эту книжку в своей фуражке — дьявол ее знает, как она туда попала, — и решил сохранить ее: «быть может, еще пригодится: наверно там молитвы или что-нибудь в этом роде…»

— Но когда ты начал читать, то ведь увидел, что это за книга?

— Как же мог я читать эту книгу, господин поручик, коли я неграмотный?

— По твоим бумагам, однако, значится, что ты три года посещал школу. Ты это тоже отрицаешь?

— Как же я посмею это отрицать? Что правда, то правда. В школе я точно был. Только дело-то в том, что летом отец меня в школу не пускал, надо было по хозяйству помогать, зимой же — босиком по снегу — мать не пускала. «Не в попы собираешься», — говорила она. И правильно говорила, упокой господи ее душу!

Тут следователь прервал Балога, закатив ему здоровую затрещину. Нас увели обратно в тюрьму.

Неделю спустя нас обоих отправили обратно за Дунай, в лагерь для ненадежных элементов.

За сутки, что мы пробыли вместе в дороге, времени было достаточно, чтобы узнать друг друга. Но Балог меня сторонился. Он отказывался поверить мне, что я не выдавал его.

— Зачем было следователю врать?

— А мне зачем?

— У тебя петля на шее — потому и врешь.

— А у следователя золотые звезды на воротничке, оттого он врет.

Этот довод поразил Балога, но все же его сомнений не рассеял.

— Уж вам только потешаться над мужиком-простаком…

— А почем ты знаешь, что и я не мужик?

— Рассказывай…

В лагере жилось недурно, пища была более сытая, тюфяки — мягче и работать не принуждали.

По утрам происходило «обучение»: двое одноруких офицеров, поручик и подпоручик, поочередно объясняли нам, кем была вызвана война, что такое родина, что такое социализм и кто такие большевики. Особенно занимательно преподавал подпоручик.

— Социализм — это выдумка Маркса, — разглагольствовал он обычно. — Маркс же был сыном одной сербской монахини, прижитым ею в преступной связи с лекарем-евреем из Вены. Сам он отбыл тюремное наказание в Иллаве.

В лагере я встретил нескольких знакомых. В день приезда я повстречался с военным врачом Гюлаем. Вначале я не узнал его, потому что он был в штатском и отрастил себе усы и бороду. Он же сразу узнал меня, хотя встречались мы с ним лишь однажды, когда он удалял у меня из глаза железную стружку. Мы обменялись крепким рукопожатием.

— Секереша присудили к четырем годам тюрьмы, — сообщил он мне, — а Гайдоша — к трем. Что касается меня, то я не оказался замешанным ни в историю с листовками, ни в забастовочное движение.

— А как, скажите, подавили забастовку? — спросил я.

— Вы ведь знаете, что женщины — главным образом съехавшиеся на базар крестьянки — разгромили военные склады? Солдаты им в этом не препятствовали, но ночью прибыли две роты солдат-босняков и рота жандармов с пулеметами. Под утро нас всех забрали. Тех, кто не соглашался немедленно стать на работу, отдали в солдаты. В Вене к тому времени забастовка была подавлена, а в Будапеште социал-демократические лидеры предали бастующих… Короче: мы потерпели поражение. Но не всегда так будет…

Я тоже рассказал ему все, что произошло со мной за последние пять месяцев. Когда я дошел до того, как я во Львове познакомился с Пойтеком, он прервал меня.