Тишина - [2]

Они повернулись. И направились через кабинет к выходу. Даффи открыл им входную дверь. Они пересекли двор, не оборачиваясь. Сели в машину. «Вольво» тронулась и скрылась в дожде.

Он прижался лбом к холодному стеклу. Хотел было положить авторучку назад в карман — в тепло, к деньгам. Денег в кармане не оказалось.

Возле стола раздался какой-то звук. Характерное шуршание. Какое можно услышать, когда тасуют колоду совершенно новых карт Пиаже. Перед сторожем на столе лежала тонкая, цвета красного дерева пачка новеньких купюр.

— В твоем правом наружном кармане, — проговорил Даффи, — осталось двести крон. Чтобы побриться. И поесть чего-нибудь горячего. Еще там лежит записка.

Записка оказалась игральной картой, двойкой пик. На обороте его собственной авторучкой было написано: «Государственная больница. Подъезд 52.03. Спросить Вивиан. — Даффи».

В ту ночь он спал в конюшне.

Там оставалось еще более двадцати животных: лошади и один верблюд — в основном старые или просто никому не нужные. Остальных еще зимой, в сезон, отправили в цирки Франции и Южной Германии.

Скрипка была при нем. Он расстелил одеяло и простыню в стойле Роселил — наполовину берберской, наполовину арабской кобылы. Ее не взяли, потому что она не слушалась никого, кроме своего наездника. Да и того на самом деле не слушалась.

Каспер играл Partita a-moll.[4] Одинокая лампочка под потолком отбрасывала мягкий золотистый свет на внимающих ему животных. Когда-то он прочитал у Мартина Бубера, что люди одухотворенные по своей природе находятся ближе всего к животным. Экхарт об этом тоже писал в своих трактатах. Именно среди животных надо искать Бога. Он подумал о девочке.

В девятнадцатилетнем возрасте, когда он добился настоящего признания, он обнаружил, что, если тебе открыта звуковая основа человека, в особенности ребенка, можно неплохо зарабатывать. Он сразу же начал делать на этом деньги. Через несколько лет у него было по десять учеников в день — как у Баха в Лейпциге.

У него занимались тысячи детей. Спонтанных детей, испорченных детей, вундеркиндов, несчастных детей.

И наконец появилась эта девочка.

Каспер убрал скрипку в футляр и взял его в руки, словно кормящая мать младенца. Скрипка была кремонской школы, работы Гварнери — последнее, что осталось от лучших времен.

Он прочитал свою вечернюю молитву. Близость животных помогала почти полностью справиться со страхом. Он прислушался к усталости, которая наваливалась на него одновременно со всех сторон. В то мгновение, когда ему удалось определить ее тональность, она кристаллизовалась в сон.

2

Он проснулся необычайно рано. Зашевелились животные. Лампочка, поблекшая в утреннем свете, все еще горела под потолком. Перед стойлом стоял кардинал и с ним мальчик-певчий. Оба в длинных черных пальто.

— Мёрк, — представился тот, кто был старше. — Министерство юстиции. Вы позволите вас подвезти?

Они отвезли его в его московское прошлое. В начале восьмидесятых он проработал три зимних сезона в русском государственном цирке. Жил он в Доме циркового артиста, на углу Тверской и Гнездниковского переулка. О дореволюционном величии того здания ему теперь напомнил особняк, в котором помещалось Копенгагенское налоговое управление на улице Кампмансгаде. За последние полгода ему приходилось приезжать сюда уже дважды. Однако машину за ним присылали впервые.

В здании было темно, двери были заперты. Но у кардинала имелся ключ. При помощи этого ключа можно было попасть даже на те верхние этажи, которые на панели лифта были заблокированы. У Киркегора где-то написано, что в каждом человеке есть многоэтажный дом, но нет лестниц, ведущих в бельэтаж. Вот бы Киркегору оказаться с ними сегодня утром — они поднялись на самый верх.

В вестибюле он отметил мрамор и электрические факелы из бронзы, но то была лишь прелюдия. Выйдя из лифта, они оказались на лестничной площадке, на которой, в потоках утреннего света, проникающего сквозь большие мансардные окна, вполне можно было бы установить стол для турнира по бильярду. В стеклянной будке между лифтом и лестницей сидел молодой человек. Белая рубашка, галстук, красив, как Оле Лукойе. Но звучание его напоминало о четком строевом шаге. Зажужжал электрический замок, и дверь перед ними открылась.

За дверью начинался широкий белый коридор. Паркетные полы, уютные лампы и высокие двустворчатые двери, ведущие в просторные непрокуренные кабинеты, где люди трудились, как будто им платили от выработки. Приятно было сознавать, что деньги налогоплательщиков не пропадают даром: тут все гудело, словно на площадке, где возводится цирковой шатер. Настораживал только ранний час. Когда они проезжали мимо станции Нёррепорт, Каспер взглянул на часы. Они показывали без четверти шесть.

Одна из последних дверей была заперта. Открыв ее, Мёрк пропустил Каспера вперед.

В приемной, гулкой, словно придел церкви, сидели двое широкоплечих монахов в костюмах. Тот, что помладше, был с бородой, а волосы его были собраны в хвост. Кивнув Мёрку в знак приветствия, они встали. Дверь позади них открылась — все вошли. В коридоре температура была вполне нормальной, здесь же оказалось холодно. Окно, выходящее на озеро Святого Йоргена, было распахнуто, на них повеяло ветром откуда-то из Внешней Монголии. Женщина, сидящая за столом, походила на казачку: мускулистая, красивая, бесстрастная.