Тинко - [51]

— Если она дома, то обязательно откроет окно, — говорит он и ищет новую шишку.

— А она не станет ругаться?

— Пора бы тебе знать, что Шепелявая никогда детей не ругает. Она только спросит: «Золотко мое, не проголодался ли?» Или даст тебе сахарный талон. Она своего сахара никогда не выкупает. Сам знаешь, ведьмы — они сахара не едят. Но сахарный талон у нее взять можно. Вот из еды ничего нельзя брать: в еде у нее всегда бесовский помет замешан.

Фриц снова бросает шишку в окно. Опять тихо. Значит, Шепелявая ушла за хворостом. Словно белки, мы с Фрицем забираемся на кучу хвороста, а оттуда прыгаем на крышу сарая, в котором живет коза. Фриц через дырочку от сучка заглядывает в сарай. Там Шепелявой тоже нет. Фриц даже знает, где в стенке сарая есть плохо прибитая доска. Мы пролезаем и снова ставим доску на место. Большая коза Шепелявой Кимпельши начинает брыкаться, она хочет вырваться на волю.

— Ты осторожно с ней, это коза заколдованная, — предупреждает меня Фриц. — Она плюется. А куда ее плевок попадет, там сразу дырка делается.

— А в тебя она уже плевалась?

— Еще как! — И Фриц показывает мне дырку в штанах. — Вот сюда она на прошлой неделе плюнула.

Из сарая мы пробираемся в комнату Шепелявой. Дверь скрипит.

— Фриц, а вдруг Шепелявая придет?

— Ну и что? Она только скажет: «Поглядите-ка, у меня гости! Вот мы их сейчас и угостим — дадим им хлеба со сливовым повидлом». Но есть этот хлеб нельзя. Как только выйдешь на волю, надо сразу бросить его в навозную кучу, потому что Шепелявая уже плюнула на него.

Я не буду брать у Шепелявой хлеб с повидлом. Комнатка, куда мы забрались, маленькая и затхлая, но очень чистенькая: все уголки выметены, пол посыпан белым песком. На стене висит керосиновая лампа с начищенным до блеска стеклом. Рядом с лампой — картонка от старого отрывного календаря. На ней картинка: молодая женщина держит на коленях малыша, а малыш играет с розочками. Вся постель Шепелявой сшита из пестрых лоскутков, взбитые подушки похожи на жирных индюков. Стол и скамья выскоблены добела. Тли и той не заметишь, если бы она проползла по столу. В духовке низкой печи тушится картошка. Пар осел на окнах. Конечно, пару больше хочется летать по небу, как облаку, чем торчать здесь, взаперти. В одном углу стоит укладка. На темно-коричневых досках нарисованы венки и букеты из незабудок, васильков и дикого мака. На комоде — фотографии; какие в рамочках, а какие просто так прислонены к стене. Больше всего тут детских карточек.

— Говорят, это я, — заявляет Фриц и пальцем показывает на толстощекого младенца в рубашечке. — Это русские солдаты сняли меня, а карточку подарили Шепелявой. Враки всё! Таким я никогда не был. Ты только погляди: дурацкая рожа какая! А рот-то!

Я припоминаю те три груши, которые Фриц давеча сразу засунул в рот.

— А это, говорят, мой брат. У него два железных креста. Он был сесесовцем, или как их там называют… Он герой, убит на войне. Пальца у него одного не хватало. Вот тут видно. Ему Шепелявая, когда он был маленьким, серпом отрезала. Жжик — и нет пальца! А все потому, что она ведьма.

Фриц показывает мне и карточку своего отца. Лысый черт в распашонке.

— Гляди, глупый какой! — говорит Фриц и ногтем соскребает след от мухи с детской мордочки. — Мать его тоже глупая была, а моя ночью голая плясала на навозной куче.

На стене тикают маленькие резные ходики.

Что же это такое? Пар от картошки или страх? Мне как-то не по себе здесь.

— Фриц, а Фриц, а где гусеницы, которые уже превратились в деньги?

— Сейчас увидишь.

Фриц выдвигает верхний ящик комода и роется в нем. Его грязная рука вытаскивает ключ. Этим ключом он отпирает укладку в темном углу. Крышка укладки отсырела и не поднимается. Вдвоем мы стараемся открыть ее, и она понемногу начинает поддаваться, при этом стонет и скрипит.

«Кукук! Кукук!» — раздается вдруг над нами.

Крышка укладки с грохотом падает, мы отскакиваем. Сердце у меня стучит почему-то в ушах. «Тьфу, тьфу, тьфу!» — выплевываем мы наш страх.

— Часы эти дурацкие! Я и забыл про них, — бранится Фриц и снова подходит к укладке.

— Какие часы?

— Да вон те. Ты что, не видел деревянную птаху, которая из них выскочила? Днем она на цепи, как собака, и каждый час просит есть. А ночью Шепелявая отвязывает ее, и птаха через дымоход залетает к людям в дома. Те, к кому она залетит, просыпаются и не могут больше заснуть. Она их, значит, околдовала. Они ворочаются с боку на бок, собаки воют во дворе, а в окно кто-то клювом стучит.

Мне хочется посмотреть привязанную птичку. Но она больше не показывается.

— Давай, давай! — говорит Фриц. — Сейчас у нее над нами власти нет, солнце еще не зашло.

— А откуда ты знаешь, что у нее над нами власти нет?

— Берта мне сказала.

Поднатужившись, мы снова открываем укладку. В ней лежат девичьи юбки Шепелявой и пачка полотняных платков. Фриц говорит:

— Это Шепелявая себе к свадьбе приготовила. А теперь, видишь, так валяется. Какой же дурак станет жениться на ведьме?

Фриц вытаскивает еще тонкую блузку. Под блузкой оказывается маленькая резная коробочка. Фриц открывает коробочку. В коробочке — монеты: это и есть превращенные гусеницы, про которые он говорил.