Тинга - [29]

Но при чем тут Льноволосый с его тягой к жертвоприношениям? Так он тоже из мира идей и его идеи дорого нам стоят. Выходит, любое действо без любви плохо? И если в идее нет любви, то она смертельно опасна.

И еще!

Бог-дух создал самого себя как Бога-тело. Каждая особь этого тела смертна, но заменяема. И тело получается бессмертным. И желание Бога-духа управлять Богом-телом не есть ли попытка властвовать над другим Богом, равным ему? И произошел бунт. Сбой! Тело не подчинилось и зажило собственной жизнью. Не в этом ли кроется проблема Льноволосого? Нечаянно мы стали полем боя двух ипостасей. То, что несет Бог-дух, смертельно опасно для нас, а то, что требует Бог-тело, - жизненно важно! Первый есть мысль. Второй - любовь. Что скажет на это мое подсознание, мой погреб, знание, которого так добивается ангел? "Ничего не пропадет. Рано или поздно все будут съедены. Голым пришел, голым и уйдешь. Природа - рачительный хозяин", - раздалось откуда-то снизу моего существа. Счастье духа - бессонница, твое - сон! "Спи моя радость, усни, глазки скорее сомкни", - ласково пропел мягкий мамин голос. И я уснул.

А как же благородная нищета, о чем я собирался написать в этой главе? А никак. Есть нищие телом, есть нищие духом, есть благородство. Благой род! Род, приносящий благо. Если не хочешь терять лица, не имея материальных благ, - становись аскетом. Если имеешь материальные блага и не хочешь прослыть куском мяса, становись меценатом. В одном случае это будет благородная нищета тела, в другом - благородная нищета духа. И та и другая благо. Сам же творящий ни к тому, ни к другому виду благородства не имеет никакого отношения. Его дело - кукарекать, а там хоть трава не расти. Понятие нищеты относится не к творящему. Глядя на него, люди осознают свою неодаренность. А зря!

Когда кто-то говорит: "Придите ко мне, нищие духом, и вы попадете в Царствие Небесное!" - вы не думайте, что зовут меценатов. Зовут кротких, всё терпящих, всё прощающих, а на поверку - любящих. В любви нет ни благородства, ни нищеты. Только кроткие наследуют мир. Они единственный благой род, соединивший в себе аскетизм и полнокровие. Высшая форма творчества - деторождение, а с ним последующее сохранение и воспитание потомства. Творчество, растянувшееся на всю жизнь. Вспомните, те, кто был родителем, когда к вам бесстрашно тянут свои нежные ручки дети? Когда вы кроткие! Кроткие в любви. А это и есть высшее благородство.

Бок

"А-а-а-а", - слышу я за пологом. Это Эль-Тинга качает Тоя, своего маленького сына. Ему около четырех месяцев. Черноглазый малыш гулко гукает, воркует: "Вур-вур". Голубь!

- Сколько она может их родить? Табун! - Старейшина Бок льет в пиалу кипящий взвар, густую смесь молока, жира и степных трав. Смесь недовольно пузырится, парит. Чай! - Боги любят первенцев, - ворчит старик. - Боги жестоки, думаем мы. А кто добр?

Я устраиваюсь поудобнее на кошме и беру в руки раскаленную посудину. Старик долго пьет степной эликсир, причмокивая и постанывая от наслаждения. Старый пень распаривается на глазах, молодеет, вот-вот появятся зеленые листочки.

- Кто добр? - повторяет старик, но я молчу. Ему это не нравится. Но я молчу уже две недели. Молюсь и молчу. Они встревожены. К тому же я перестал спускать под воду покойников, и теперь их отправляют в степь. А это уже не нравится всем. Я, поводырь мертвых, хранитель лунной дорожки, жрец Водяной Луны, жду беды. Какой? Этого не знаю даже я. Но я молчу. Все, что я могу, это идти наперекор всем и вся, что уже беда. Но настоящая беда впереди. Я ее чувствую всеми ремнями моей продубленной шкуры. Я не оговорился - ремнями. Разъяренная степь из кого хочешь нарежет ремней, а я все делаю, чтоб вывести ее из себя. А степь горит. За лето солнце дожгло последнюю травинку в последнем логу. Скот не вошел в тело, но народ блаженствует, упиваясь чаем и ленью. Это путь к беде.

- Не тот, так другой, - зорко взглянув на меня, возвышает голос Бок. Стан выпрямлен, гордая голова блестит. Чай делает свое дело. - Добр глупый, добр ничего не имеющий, добр отдающий. А как кормить семью, род, если все отдать? Умереть? - Два старых пальца опускаются в кипяток, вылавливают обрезки травы и стряхивают на пол. Они уже никогда не распарятся, эти жалкие закорючки старого дуба.

- Твои боги слишком многого хотят от людей.

Он мягким жестом останавливает меня, пытающегося подняться.

- Слушай! - приказывает старик. - Полюбить врага своего? - Он крутит круглой, как репа, головой, восковая спелость которой выдает ее возраст. Нет, нет и нет. Всё приходит издалека и всё рядом. Враг не живет в соседней юрте. Он или далеко, или мертв. Как любить то, отчего плохо тебе? - Пиала замирает у его губ, маленький корабль между двумя узкими берегами. - Вот ты любишь детей, жрец. Ближе их нет никого у человека. Но даже их надо держать на расстоянии. Кто жил без кнута в детстве, тот будет жить без узды в зрелости. А народ?.. - Он подливает в пиалу чая и долго всматривается в бледно-желтый дымящийся круг, будто там ответ на вопросы о судьбе его народа. - Луна. И здесь Луна. - Он долго качает головой, как будто рассказывает мудрую и печальную сказку. Потом покачивание прекращается, и он грустно говорит: - А народ, он хуже малого дитяти.