Тихое течение - [2]

Как-то по весне приезжал с долговязым приятелем-чужеземцем князь. Он продал наезжим евреям, не то из Смоленска, не то еще откуда, а за компанию с ними и одному лугвеневскому — Лейбе Брудному, участок леса под названием Зубров Загон, на полпути из Асмолова в Городец: выгнал старого эконома-латыша, посадив на его место ка­кого-то эстонца; положил в саду на могиле деда новую плиту, с надписью по-польски и по-латыни, и после первых осенних заморозков укатил обратно, откуда приехал.

Все лето, чуть какой праздник, ходили асмоловцы к князю, чтобы добром прийти к согласию насчет несправедливых отрезков и выпросить у него льготу на пашню и уругу, на заливной луг, значит. «Навез ваш управляющий землемеров и землекопов,— жаловались они князю, — оттяпал он от наших полос землю к лесу вашей светлости теперь по всей новой линии канавы роет... Где же она тут, правда-то?» — «Погодите,— любезно отвечал им князь, любуясь новеньким ружьем, привезенным из чужих краев, и залезая с приятелем-чужеземцем в длинные дрожки, тараторя с ним не по-нашему (а выездные кони бьют копы­том землю, не стоят на месте),— подождите...» Дознались асмоловцы, что князь сызнова (видать, надолго) уехал и безо всяких церемоний, разозленные, двинули в будни, в самую слякоть, в контору — разговаривать с эстонцем. Тот тоже озлился, управляющий новый, покраснел, буркнул: «Будем подождать» — и зашагал по имению, на конюшню и в коровник. Разве за ним угонишься!..

А в двух гонах от дворца, за кленами и липами, среди старых, дуплистых ветел, что склонились над Плёской, вздымается высокая-высокая кирпичная труба над низенькими постройками — здесь князев винокуренный завод.

У самых ворот, возле колодца под круглым гонтовым навесом, асмоловцы и городчане всю зиму поят своих тщедушных, заморенных лошаденок, вкатывают по двум доскам на сани тяжелые бочки со спиртом и скидывают порожние. И зимой на старом шляху чуть пошумней, веселее. Иногда тянутся длинные обозы с хлебородной Мстиславщины. Люди, закутанные в огромные серые армяки с широченными воротниками, обшитыми белыми и даже черными овчинами, везут от местечковых скупщиков свою и господскую пеньку, лен, коноплю, зерно и с каким-то пренебрежением, насмешливо разглядывают короткие, «на крючках», белые свитки на плечах асмоловцев; они держатся свой своего, и когда возвращаются налегке назад с бака­лейным и красным товаром, то даже и не думают усту­пать дорогу тяжелым возам асмоловцев; их так и подмывает стегануть длинным кнутом чужую лошаденку. А на заезжем дворе в Лугвеневе они балагурят, куражатся, держат себя запанибрата с самим Ёськой, хозяином заезда, пьют водку скопом, едят сало и драчену с салом; многозначительно перемигиваются, когда высокий, худой, белобрысый асмоловец с редкой бороденкой, в свитке «на крючках божий страх» и реденьких, не по погоде, посконных портках, крадучись и пряча глаза, пропустит в одиночку соточку, погрызет сухую воблу, примостится на четвереньках в ды­рявых «копанниках» (санях не из гнутых, а выкопанных в лесу кривых корней, полозьев) и шуганет свою тощую, заиндевевшую, лохматую лошаденку по дороге на уснувшее Асмолово... Перемигиваются и хохочут. Губит асмоловцев, что близко от них Лугвенево с его корчмами и винокуренным заводом. Старый «литовский» шлях свидетель, сколько их замерзло на нем, горемычных спиртовозов, едучи из Хорошева — станции за Днепром, куда отвозят спирт. Да и батька-Днепро может подтвердить, сколько их захлебнулось на переправе — с каким-то хмельным презрением и безразличием к жизни и ко всему на свете.

Дикой травой зарастают клины. Гниют и проваливаются стрехи. Парни уходят на шахты, на фабрики, вообще «в свет», но присылают оттуда чаще письма с поклонами старым и малым, чем пять, три или хотя бы один рубль.

И что ни год, наезжает волостное начальство взыскивать недоимки. Навалятся с оравой асмоловских ловкачей — и давай распродавать с молотка мужицкое добро. И хохочут начальнички и ловкачи: продавать-то не больно чего есть.

А асмоловцы возят и возят Князев спирт, все больше нелюдимеют и уходят в себя. Ну и черт с ним, с этим белым светом, суматошным и непонятным... Прячась друг от друга, всё назойливей набиваются они в приятели к лугвеневским шинкарям, сетуют во хмелю: «Э-э, пане, и ваша доля не лучшая. Задавили вас тут, сидите, что сельди. Надо же и вам хлеб промышлять...» Все смелей идут девки-перестарки и солдатки носить воду жителям местечка или нянчить де­тей к состоятельным евреям. Да, видно, плохо нянчат: не поют их питомцы о доле-недоле родимых мест, сызмала то­скуют по другим краям — светлым, чистым, богатым, им здешняя поэзия ни к чему — какая ей цена, мужицкой?.. А старенькие ветхозаветники в круглых черненьких ермол­ках и очках над «бублией» ждут не дождутся того часа, когда их народ покинет «чужбину», где гостит сотни лет, и отправится за горы, за моря, в землю обетованную,— должна же она, по воле грозного и праведного Иеговы, восстать из мертвых. Поговорит подвыпивший асмоловец с ветхозаветником и диву дается. Как же оно будет, если не останется тут евреев? Кто тогда будет продавать все, что нужно человеку,— махорку, спички, соль, сельдь, керосин? Кто сошьет тебе сапоги или хомут и сколотит оконные косяки для новой хаты?