Тихий тиран - [14]

— Что же вы предлагаете? — Кулагин рассеянно посмотрел на молодого человека. — Как вы себе это представляете? Ну смелее, говорите!

Теперь и Крупина взглянула на Колодникова. Он машинально расстегнул и застегнул ворот рубашки, ответил, глядя куда-то в сторону:

— Ну… это не столь сложно!..

— Отличная идея! Прогрессивная! — нервно потер руки Кулагин. — Выходит, лишать эту девочку жизни? Не оказывать полноценной помощи? Но она человек!

— Обрубок, — тихо сказал Колодников.

— Пока мыслит, — человек! — сердито прикрикнул на него Кулагин.

Колодников вдруг занервничал. Он жалел, что затеял этот спор. Вовсе не потому, что спорил с  с а м и м  Кулагиным, нет, по другой причине. Он подумал, что не имеет никакого права — ни физического, ни нравственного — спорить  с е й ч а с  с этими двумя людьми. Только что они спасли жизнь человеку. А что делал он? Следил, как  в р а ч у ю т  два мастера. Он внезапно показался себе тем зрителем в театре, который с умным видом может разругать любой спектакль, найдя тысячу, как ему представляется, доводов, но пригласи его самого на сцену, так ведь сам он и шага не сделает по ней!

Колодникову захотелось встать и немедленно уйти. А между тем он продолжал доказывать:

— Согласитесь, профессор, на одной жалости не проживешь.

— Согласен, — кивнул Кулагин.

— Кому она будет нужна, эта девочка?

— Матери, — ответила Крупина. — Вы ее спросите, согласится она лишать дочь-калеку жизни?.. И людям… Человечеству!

Крупина подняла тяжелый взгляд и в упор посмотрела на этого маленького человека с большой, непропорциональной головой. Колодников даже сжался под ее взглядом.

— Между прочим, — уже мягче сказала Крупина, — я сама много раз задавала себе подобные вопросы. Раньше… В отношении других наших мучеников.

— Раковых, наверное? — уточнил Колодников.

— Не только. Есть и психические, и с уродствами после болезней, да мало ли!.. Как по-вашему, кто больше испытывает страданий: они или их родные? Ах, Павел Афанасьевич, легко нам задавать вопросы… Но чтобы понять страдающего человека, нужно погрузиться хотя бы на секунду в его мир… Хотите, я дам вам дружеский совет?

— Какой?

— Подойдите через некоторое время к этой девушке, к Нине Боярышниковой, которой сегодня мы спасли жизнь, сделав при этом калекой, обрубком, как вы сказали…

— Зачем? — наморщил лоб Колодников.

— Возможно, она скажет вам, что хочет умереть и… Да, да, она согласится с вами, что ей лучше было бы умереть. Так вот, если вы врач, заставьте ее захотеть жить, заставьте ее поверить в жизнь. А если не сможете, тогда уходите из медицины!

Колодников напряженно глядел на Крупину, потом сказал:

— Я должен это понимать так, что вы сможете ее заставить?

— Увы, — взгляд Крупиной скользил мимо него, — я в этом не убеждена. Я понимаю, почему вы спросили и о чем думаете… И тем не менее я не уйду из медицины и буду завтра, и послезавтра, и через неделю, и через месяц, и потом, и потом оперировать людей, чтобы спасать им жизнь даже ценой их постоянных страданий в будущем. И может быть, когда-нибудь они поймут, зачем я спасла им жизнь, и согласятся со мной. Что поделаешь, Павел Афанасьевич, таков наш удел… Таково и счастье наше.

7

Когда-то давно-давно Ксения Гаранина была женой. И могла стать матерью. Они жили о двухквартирном финском домике в сосновом, просвечивающем лесу, где сизые пятна ягеля едва прикрывали горячий белый песок, усыпанный бурой хвоей и колючими, раскрывшимися от жары, как рыбьи жабры, шишками. Теперь, вспоминая мужа, она видела перед собой только его черную кожанку, ослепительно сверкающую латунными застежками-молниями, только его фуражку с подрезанным по моде козырьком и розовое, почти мальчишеское лицо с еще не отвердевшими чертами между сияющим лаком козырька и блестящим хромом куртки. И уже не знала она: любила или нет того строгого, четкого мальчика-лейтенанта? И не сыном ли ей приходится он — ей, сорокалетней, усталой женщине, ежедневно замечающей в зеркале все новые и новые свидетельства своего увядания, приметы близящейся старости?

Как любил он моторы — этот щеголеватый и бездумно-смелый мальчуган! Ровно и почти бесшумно, как электрическая швейная машина, работал двигатель его — тоже черного и блестящего — мотоцикла, когда уезжал он по тревоге — всегда неожиданно и страшно — подкинутый на постели, точно пружиной или электрическим разрядом, ночным звонком телефона!..

Она ненавидит эти грохочущие рогатые аппараты на двух колесах. Эти дьявольские скоростные игрушки, придуманные мужчинами для своего удовольствия. Они вообще — эти эгоисты мужчины — много всего напридумывали для своего удовольствия: и ружья, и моторы, и табак, и водку, и карты… Все для них! Лишь бы удрать в свою, такую опасную, мужественную и такую все же детскую жизнь, в жизнь-игру. Он разбился на мотоцикле — ее лейтенант. И тот ослепительно желтый сентябрьский день разделил на две половины ее жизнь: на «до» и «после». В тот день у нее родилась мертвая девочка — и два гроба, большой и маленький, стояли потом рядом…

А дальше ничего не было. Был медицинский институт. Аспирантура. Поликлиника. Непроходящая многодневная усталость. Были люди. Правильнее называть их пациентами. Или — больными. Но так она не могла. Нет, не болезни она лечила. А людей… В каждом конкретном случае — человека, а не его болезнь. Разве может врач позволить себе такое?.. Видимо, может. И должен, как же иначе?