Тихий гром. Книги первая и вторая - [5]

Любил тогда Михайла повторять изречение, им самим придуманное:

— В Тамбове помереть, а тута воскреснуть. Раздольна Сибирь-матушка!

Весь свет он делил на две части: на Расею и на Сибирь.

А что бед-то в том раздолье гнездится — никому того не перечесть. Со временем и Михайла со счету сбился, как повалились на него беды.

Все перевернулось в один год. Для начала бог послал лихого соседа — Кирилл Платонович Дуранов рядом с рословской избой поселился. И мало того что сам изредка пошаливал, греховодник этот будто приволок с собою нищенскую суму да и рассыпал из нее беды, как бобы, на рословском дворе.

Стояла сухая июльская жара — самый стогомет. В такую пору успеть надо подобрать все накошенное сено, сметать в стога, чтобы разнотравный дух его, изумрудную зелень и свежесть сберечь на всю зиму. И уж работка тут кипит горячее жаркого дня. Михайла стоял на большущем зароде, от двух подавальщиков принимал пласты духовитого сена, утаптывал их. И враз оступился, да еще, да еще раз! А потом и вовсе свалился с зарода. Ушибся не больно, только спросил как-то чудно:

— Чегой-та, ребяты, туман какой накатился? Не видать ничего!

— Что ты, батюшка, — возразил Григорий, — какой же теперь туман — вёдро этакое устоялось!

А вышло, что слепнуть Михайла начал.

— От натуги это, от надсады, — сказал в городе доктор. — Едва ли удастся помочь.

Вот она и пришла, корявая, навалилась. Да как же теперь с сеном-то быть? Не упускать же такие деньги! Прибылев хорошо платит. Пришлось Григорию за двоих ворочать. Перегрелся он как-то у стога да ледяной родниковой водицы хватил вдоволь. Осенью схоронили. А в начале зимы и Катерина, жена Михайлы, преставилась.

Сноха молодая пробилась в семье свекра еще года два да и ушла к своим. Только Васька, сынишка Григория, не захотел там жить. Раза три убегал к Рословым, так и остался у них.

Все невзгоды оборол Михайла Ионович, не поддался. Уже ослепший, пережил еще одну жену, которая привела с собой дочь Федору да двух дочерей родила — Аксинью и Анну.

Еще трех сынов после Григория женил Михайла. У Мирона с Марфой своя семья образовалась: Митька, Степка да дочь Кланька. У Тихона с Настасьей — тоже: Гришка, Галька да Мишка. И у Макара с Дарьей — Зинка да Федька. Всех и не упомнишь враз. Словом, за два десятка всей-то семьи перевалило.

Но ни за что не хотел Михайла дробить свой род, сыновьям и внукам рассказывал старую притчу, даже наглядно на березовом венике показывал, как легко переламывается одна ветка и как крепок весь комель, связанный из множества прутьев. Не то что простому человеку, а и тому, кто подковы руками разгибает, связанного веника враз не переломить.

Властвовала раскрепощенная жажда наживы, подогреваемая извечным страхом перед неведомой грядущей бедой, всегда готовой подстеречь из-за угла. Это и заставляло работать, не оглядываясь на здоровье; не на жизнь, а на смерть работать, чтобы надежнее застраховать себя на черный день. Пусть горб ломится, пусть пуп трещит от натуги — хозяйство упускать нельзя. А коли надорвешься — никто не пожалеет и не поможет. Издыхай, где нужда застигла. Так жизнь устроена.

В душе же и Михайла, и многочисленные потомки его оставались крепостными по характеру, по отношению к себе, по потреблению. Смеялись, если кто не с большого достатку получше оденется: на брюхе-то шелк, а в брюхе-то щелк!

Все должны что-то делать, как пчелы, сносить в улей сбор, а от этого и хозяйство, как мед в сотах, полнится, собирается в единое место. Поди, заметь у пчелы взяток, когда она его несет — не разглядишь. А по времени от одной семьи сколько меду накачивается!

Все должны что-то делать — заповедь эта так ужилась в семье, что никому не было удивительно ругательство деда — «бездельник». А уж если совсем выходил из себя дед, мог обозвать и варнаком. Именно это словечко и выпало в тот день на долю Степки.

Да что поделаешь — Кирилл Платонович шутить не будет. Тут и не такое скажешь.

3

Шибом вылетев от деда, Степка обопнулся в горнице. Остановился у цветастой занавески, за которой скрывалась кровать дяди Тихона и тетки Настасьи, глубоко вдохнул несколько раз, кулаком протер глаза, поплевал на ладошку и пригладил на темени волосы: никто не должен знать о сути разговора с дедом, а стало быть, и виду нельзя показывать.

Из горницы окунулся Степка в сутолоку избы, пролез к залавку, отворотил от белой витушки добрый кусок, а заодно получил чувствительную, но безобидную затрещину от тетки Дарьи: рука у нее молодая, мягкая.

— Не лазь под ногами! Чего еще кусок схватил? Не видишь — на стол собираем!

Однако пока Дарья договорила это нравоученье своим тягучим, с резкими обрывами говорком, выкатывая из печи ведерный чугун со щами, Степка с куском в зубах белкой влетел на печь и полез на полати в дальний угол. Не до ужина тут.

Ему уже виделся тот яркий осенний день. Суббота была. Пахали они тремя сабанами залог (целину, стало быть) по найму какому-то прийсковскому богатею. Уж не первую неделю пахали.

Сбуровили с утра за первую упряжку хороший загон, и еще до полудня дядя Макар с двумя работниками и погонщиками уехали домой в баню. Степку же оставили одного доглядывать за станом и пасти быков. А их, проклятых, шесть пар. Да такие здоровенные, что вместо трех, как обычно, запрягали в сабан всего по две пары.