Тихий гром. Книги первая и вторая - [3]

— Ишь ведь как удирает, чертенок!

Вернулся во двор. Увидел свернутый клочок бумаги, с одной стороны черный, с другой — белый.

— Девкам небось весточка, — хмыкнул Тихон, шаря в кармане спички. Чиркнул одной по коробку — сломалась, вторая — тоже.

— И-и, шутоломные, секреты завели! — плюнул и бросил бумагу, а спички опустил в карман.

Однако любопытство взяло верх. Снова подобрал бумагу, подался в конюшню и, засветив самодельный фонарь, расправил вчетверо перегнутый листок.

На измятом донельзя клочке оберточной бумаги, на белой его стороне неровным рядом выплясывали полупечатные каракули, нацарапанные тупым, незаточенным карандашом, с надавом кое-где до дыр. Прочел: «БИРЯГИТЯ КАНЕЙ AT ВОРА».

Поначалу смысл этих слов не всколыхнул, не встревожил сознания. Но чем дольше Тихон вглядывался при неверном свете в эту «скрижаль», тем шире раздвигались его серые глаза, тем выше поднимались и шевелились широкие брови. Листок в руке начал трепыхаться, как живой.

Загасил фонарь и — в избу. Возле сеней не обмелся, у порога не обопнулся, прошел прямо в горницу.

— Куды тебя, идол, несет! — закудахтала вслед Настасья, жена Тихона, и бросилась было за ним от печки. Другие бабы пока не вмешивались.

— Цыц, сорока! — притопнул, оглянувшись на ходу, Тихон.

Снег посыпался с его пимов, но бабы не заметили этого, обратив внимание на искрометный взгляд Тихона, и поняли, что тут не до них. Протопал по чистым половикам через горницу и неслышно отворил дверь дедовой кельи.

Михайла Ионович сидел на кровати, свесив костлявые, изжелта-белые ноги над войлочными опорками. Голые ноги торчали из задравшихся холщовых штанов, как новые отполированные костыли.

— Ты, что ль, Тиша? — хрипловато спросил Михайла Ионович, но головы не повернул в его сторону.

— Я, батюшка.

— Чего тебе?

— Письмо вот нам пришло…

— Эт от когой-та? — не очень оживился старик.

— Не знаю. А видать, добрый человек написал. Про нас заботится.

— Чудно, — хмыкнул дед, не меняя позы. — Ну, почитай, почитай, чего там прописывают… Да ты, никак, прям со двора: холодом от тебя отдает… Ну, читай.

Тихон помнил записку наизусть, но для убедительности шагнул к столику, где мигала крохотная коптилка, раздельно, не торопясь, прочел и рассказал, как попала к нему бумага. Слушая, дед проворно засунул ноги в опорки, распрямил спину и высоко поднял голову. Незрячие глаза его, подернутые туманной, чуть желтоватой пленкой, открылись широко под нависшими кустами лохматых серых бровей. Неясные зрачки блуждали, словно стараясь отыскать и то, чего Тихон не видел.

Михайла Ионович молчал, вроде бы как растерявшись. Молчал и Тихон, вычесывая пальцами снежную мокреть из бороды. В теплой избе снег на шапке, на воротнике и на пимах растаял. Под ногами — мокрое пятно. Осторожно присел на невысокий сундучок у стола.

Вдруг дед встрепенулся, безошибочно нащупал у кровати березовый, истертый до блеска костыль, не очень прямой, но удобный и крепкий, с загнутой ручкой. Твердо, с прижимом поставил его между ног. Велел:

— Покличь-ка сюда Степку.

Степка, средний сын Мирона, парнишка лет двенадцати, носатый и сероглазый, спрыгнул с полатей, в два прыжка перескочил горницу, притворил за собой дверь дедовой боковухи. Весело спросил:

— Чего тебе, дедушка?

Ни слова не говоря, дед лихо рванул костыль и — хрясь внука, так что Степка, не подозревая подвоха, и увернуться не успел, а, отклонив голову, долбанулся ею об точеную шишку на спинке деревянной кровати.

— За что, дедушка? — заскулил Степка, пятясь к двери. — За что-о?

— Не вздумай бечь либо кричать, варнак! — рассвирепел дед, резво вставая с кровати, с потягом дважды огрел Степку пониже спины. Отступил.

— Да за что он? Дядь Тиша, за что он меня?

— За дело, — приостыл дед. — Слухай теперя, чего сказывать стану… Осенью, как пахали под Прийском, ты пас быков?

— Пас, — уверенно ответил Степка, не видя ничего в том плохого.

— А видал ты тама, как Кирилла Платоныч бежал от Карашкиного аула?

— Видал…

Дед аж подскочил, чуть не выпрыгнул из своих широких опорков. Снова было поднял костыль, да, запнувшись, застучал палкой по полу, сердито, взахлеб приговаривая:

— Не видал, варнак ты этакий, не видал! Слышишь? Кому сказано? Не видал!

Шаркая подошвами, дед приблизился к Степке, ухватил его за вихор спутанных волос, снова допытываясь:

— Видал ты его тама? Ну! Кому проболтался?

— Никому, — с трудом выдавил из себя внук. Он уже отлично понимал, о чем идет речь, но никак не мог догадаться, с чего это дед вспомнил историю, случившуюся осенью, а теперь уж весна скоро.

— Никому! — передразнил дед, легонько оттолкнув парня. — Теперя небось и сам забыл. А слушок-то по хутору шел… Откедова он пошел, ежели ты один видал?

— Оставь его, батюшка, — несмело вступился Тихон. — Дорога не близкая — могли и другие видеть. Ты вот чего лучше скажи, Степа: а тебя тогда видал дядя Кирилл?

Степка топтался у двери, ероша давно не стриженные волосы. Соображал.

— Дак ведь как я за его-то отвечать стану? Может, и не видал: лежал я тогда возле пня. А быков-то наших знает он, поди. Прямо по табуну проскочил.

— Ну, будя, будя с им, — о чем-то догадался и Михайла Ионович, обращаясь к Тихону. — А ты, Степка, мотри, чтоб не токмо с чужими про это — отцу с матерью ни слова. Слышишь?