Тихий американец - [42]

– Входите, входите, – произнес я.

– До вас не достучишься и не докричишься, – сказал Пайл.

– Я спал, и мне не хотелось, чтобы меня беспокоили. Но раз уж побеспокоили, входите. – Потом я спросил у Фуонг по-французски: – Где ты его нашла?

– Здесь, в коридоре, – ответила она. – Я услышала, как он стучит, и побежала наверх.

– Садитесь, – предложил я Пайлу. – Хотите кофе?

– Нет, и садиться не хочу, Томас.

– А мне придется, нога заставляет. Вы получили мое письмо?

– Да. Напрасно вы его написали.

– Почему?

– Оно лживое. Я вам доверял, Томас.

– Когда замешана женщина, о доверии лучше забыть.

– Вы тоже больше мне не доверяйте. Когда вы уйдете, я проникну сюда и стану печатать письма на вашей пишущей машинке. Наверное, я взрослею, Томас. – В его голосе слышались слезы, он выглядел еще моложе прежнего. – Почему вам обязательно надо наврать, чтобы выиграть?

– Проклятое европейское двоедушие, Пайл. Нужно же нам как-то восполнять нехватку амуниции. Хотя я мог проявить излишнюю неуклюжесть. Как вы обнаружили неправду?

– Благодаря сестре Фуонг. Теперь она работает у Джо. Я только что с ней виделся. Она знает, что вас отзывают на родину.

– Вот оно что! – с облечением проговорил я. – Про это и Фуонг знает.

– А письмо вашей жены? О нем Фуонг известно? Ее сестра видела и его.

– Каким образом?

– Вчера в ваше отсутствие она зашла к Фуонг, и та показала ей письмо. Она читает по-английски.

– Понятно. – Злиться на кого-либо было бессмысленно – очевидно, что виноват был я сам, а Фуонг хотела лишь похвастаться письмом перед сестрой. В этом не было признака недоверия.

– Ты знала все это вчера вечером? – спросил я.

– Да, – кивнула Фуонг.

– Я обратил внимание на твое спокойствие. – Я дотронулся до ее руки. – Ты могла бы разбушеваться, но ведь ты – Фуонг, бушевать не в твоем стиле.

– Мне нужно было подумать, – сказала она.

Я вспомнил, как, проснувшись ночью, понял по неровности дыхания, что она не спит. Я протянул к ней руку и спросил: «Cauchemar?» Переехав ко мне на улицу Катина, она сначала мучилась от ночных кошмаров, но вчера ночью покачала головой. Фуонг лежала ко мне спиной, и я прижал свою ногу к ее ноге – первый шаг в нашей формуле близости. Но даже тогда я не заметил ничего необычного.

– Объясните мне, Томас, зачем…

– Это же очевидно: я хотел удержать ее.

– Любой ценой, даже ей в ущерб?

– Конечно.

– Это не любовь.

– Вероятно, вы любите по-другому, Пайл.

– Я хочу ее защитить.

– А я нет. Ей не нужна защита. Я хочу, чтобы она находилась рядом, в моей постели.

– Против ее воли?

– Фуонг не останется, если не пожелает, Пайл.

– После этого она не сможет вас любить. – Вот как просто он рассуждал.

Я повернулся к Фуонг. Она прошла в спальню и поправила смятое мной стеганое покрывало, потом взяла с полки один из своих альбомов и села на кровать, будто наш разговор ее совершенно не касался. Я разглядел книгу: иллюстрированное жизнеописание королевы. Я увидел едущую в Вестминстерский дворец карету, только кверху колесами.

– Любовь – западное слово, – сказал я. – Мы применяем его из сентиментальности или для маскировки своей одержимости одной женщиной. Здешним людям одержимость чужда. Осторожнее, Пайл, не причините ей боли.

– Если бы не ваша нога, я бы вас поколотил.

– Вы должны быть благодарны мне и сестре Фуонг. Теперь можете забыть про угрызения совести – вы же бываете очень совестливым, когда речь не идет о пластике.

– Пластик?

– Надеюсь, вы сознаете, что делаете. Знаю, у вас самые лучшие мотивы, так всегда бывает. – Он смотрел на меня озадаченно и с подозрением. – Хотелось бы мне, чтобы у вас хоть иногда бывали дурные мотивы, тогда бы вы чуть лучше разобрались в людях. Это относится и к вашей стране, Пайл.

– Я хочу обеспечить ей достойную жизнь. Здесь у вас… вонища.

– Мы боремся с запахами при помощи ароматических палочек. Полагаю, вы предложите Фуонг морозильник, собственный автомобиль, новейший телевизор и…

– Детей, – подсказал он.

– Блестящих юных американских граждан, готовых к показаниям в суде.

– А что дадите ей вы? Вы не собирались увезти ее к себе домой.

– Нет, я не настолько жесток. Вот если бы я мог оплатить Фуонг обратный билет…

– Вы бы просто держали ее при себе для постели, пока не уедете.

– Она человек, Пайл. Пусть сама решает.

– Исходя из вашей фальши. Будучи ребенком.

– Никакой она не ребенок. Она закаленнее, чем вы – теперешний или будущий. Знаете, бывает полировка, которую не поцарапаешь? Такова Фуонг. Она может пережить десяток таких, как мы. Состарится, и только. Будет страдать от родов, голода, холода и ревматизма, но никогда, в отличие от нас, от мыслей и навязчивых идей. Царапин не появится, будет просто угасание.

Произнося свою речь, я следил, как Фуонг переворачивает страницу – теперь она любовалась семейной фотографией с принцессой Анной, – и знал, что, подобно Пайлу, изобретаю несуществующий персонаж. Человек никогда не знает другого человека; насколько я мог судить, ей, как и нам, был ведом испуг, просто она была лишена дара выразить его. Я помнил первый мучительный год, когда я изо всех сил старался понять Фуонг, умолял сказать, что она думает, и пугал своим безрассудным гневом, натыкаясь на ее молчание. Даже мое желание служило оружием: казалось, погружаясь в лоно Фуонг, я хочу заставить ее потерять самоконтроль и заговорить.