Тихий американец - [41]

– Для меня это пустой звук.

– У меня таких две. Их привезли с другим ломом из гаража Фан Ван Муя. Знаете такого?

– Нет.

– Его жена – родственница генерала Тхе.

– Все равно не пойму, какое…

– А вот это узнаете? – Хенг нагнулся и приподнял нечто продолговатое, вроде корня сельдерея с впадиной, отливавшее хромом в свете его фонарика.

– Принадлежность ванной комнаты?

– Это литейная форма, – объяснил Хенг. Похоже, он получал удовольствие, объясняя очевидные ему самому вещи. Он выдержал паузу, чтобы еще раз подчеркнуть мое невежество. – Понимаете, что это значит?

– Да, однако не…

– Эта форма – американское изделие. «Diolaction» – американская торговая марка. Так понятнее?

– Откровенно говоря, нет.

– Эта форма бракованная, поэтому ее выбросили. Но она не должна была попасть в мусор, как и эта банка. Они допустили оплошность. Сюда явился сам мсье Муй. Форму я не нашел, но отдал ему другую банку и сказал, что больше у меня ничего нет. Он объяснил, что хранит в этом химикаты. Про литейную форму он, конечно, не говорил, чтобы не выдать слишком много, но хорошенько здесь порылся. Потом Муй отправился в американское представительство, к мистеру Пайлу.

– У вас хорошо поставлена разведка, – заметил я, по-прежнему не догадываясь, куда он клонит.

– Я попросил мсье Чу связаться с мистером Домингесом.

– Хотите сказать, что проследили связь между Пайлом и генералом? – спросил я. – Она есть, но слабая. Это не новость. Здесь все под колпаком у разведки.

Хенг ударил каблуком по черной железной банке, и ржавые койки отозвались дребезжащим эхом.

– Мистер Фаулер, вы англичанин, нейтрал. Вы справедливо относитесь ко всем нам. Если кто-то из нас занимает определенную сторону, вы способны проявить понимание.

– Если вы намекаете, что принадлежите к коммунистам или к Вьетминю, то можете не беспокоиться, меня это не шокирует. Я вне политики.

– Если в Сайгоне произойдет какая-нибудь неприятность, вину возложат на нас. Мой комитет хотел бы, чтобы вы разобрались по справедливости. Поэтому я и показал вам эти предметы.

– Что такое «диолакшн»? Звучит, как порошковое молоко.

– На первый взгляд молоко и есть. – Хенг посветил фонариком внутрь цилиндрической банки. На ее дне остался слой чего-то белого – не то порошка, не то просто пыли. – Американский пластик.

– До меня доходили слухи, что Пайл завозит пластик для игрушек.

Я взял форму и стал размышлять, на что она похожа. Отлитый предмет должен был выглядеть совсем не так, у меня в руках было как бы его перевернутое зеркальное изображение.

– Не для игрушек, – подсказал Хенг.

– Детали какого-то рычага? – предположил я.

– Только непривычной формы.

– Все равно не пойму, для чего это.

Хенг шагнул в сторону.

– Просто запомните, что видели, – сказал он, отходя в тень от груды металлолома. – Возможно, наступит день, когда у вас появится причина написать об этом. Только не говорите, где видели банку.

– А литейную форму?

– Тем более.

III

Непростое это дело – первая встреча с человеком, который, что называется, спас тебе жизнь. Я не видел Пайла, пока лежал в госпитале Иностранного легиона, и его отсутствие и молчание, легко объяснимые (он страшился неловких ситуаций даже больше, чем я), вызывали у меня непонятную тревогу. Прежде чем забыться под действием снотворного, я представлял, как Пайл поднимается по лестнице, стучит в мою дверь, спит в моей постели… Я был к нему несправедлив, и это добавляло к естественной признательности чувство вины. Наверное, я ощущал себя виноватым еще и из-за своего письма. У каких далеких предков я унаследовал эту глупую совестливость? Уверен, их не мучил стыд, когда они в своем палеолите занимались изнасилованиями и убийствами.

Я ломал голову, что лучше, пригласить своего спасителя на ужин или предложить выпить в «Континентале»? Передо мной стояла нестандартная проблема общения, вытекавшая из того, насколько высоко положено ценить собственную жизнь. Ужин и бутылка вина? Или только двойной виски? Это не давало мне покоя несколько дней, пока проблему не решил сам Пайл: он явился и разбудил меня криком через закрытую дверь. Я уснул, сморенный послеполуденной жарой и попытками разрабатывать ногу, которым посвятил утро, поэтому не услышал стука.

– Томас! Томас! – Этот зов вплелся в мой сон: я брел по длинной пустой дороге, ища поворота, а его все не было. Дорога разматывалась, как телетайпная лента, я уже смирился с тем, что в ней ничего не меняется, но в это унылое однообразие ворвался голос – сначала стонущий, полный боли, из-под вышки, а потом позвавший меня: «Томас, Томас!»

– Убирайтесь, Пайл, – пробормотал я. – Не подходите ко мне. Не хочу, чтобы меня спасали.

– Томас!

Он барабанил в мою дверь, но я притворялся мертвым, будто снова оказался на рисовом поле, а он был врагом. Внезапно я понял, что стук прекратился, кто-то за дверью тихо говорил, ему так же тихо отвечали. Шепот опасен, когда не понимаешь, кто шепчется. Я осторожно сполз с кровати и при помощи палки добрался до двери. Возможно, я поторопился и проявил неуклюжесть, но меня услышали, и шепот прекратился. Тишина, как растение, выпустила усики, они пролезли под дверь и распустились в комнате ядовитой листвой. Возненавидев эту тишину, я убил ее, рывком распахнув дверь. Передо мной стояли Фуонг и Пайл, он держал ее за плечи. Поза была такая, словно они только что целовались.