Тихие сны - [21]

— Войдите!

Иветта Семёновна Максимова вошла в кабинет, подобно втекающему осеннему воздуху, — свеженькая, с проступившим румянцем, с запахом холода и духов «Нефертити». Она улыбнулась следователю, как старому знакомому:

— Здравствуйте. Я пришла…

— Здравствуйте. Что-нибудь вспомнили?

— Да-да.

Они сели к столу с разных сторон и посмотрели друг на друга нетерпеливыми взглядами — она от желания обрадовать следователя, а он от желания получить информацию.

— Что-нибудь о машине? — попытался угадать Рябинин.

— Нет, о её внешности.

Сожалеющая мысль о том, что автомобиль не найти, коли в городе их тысячи, шмыгнула в радостном ожидании — внешность преступницы важней автомобиля.

— Слушаю, — он поправил очки и глянул на пишущую машинку, словно та могла уйти, не дождавшись её показаний.

— Ага… У неё серые короткие волосы.

— Вы говорили, что она в берете…

— Да, в берете, а из-под него торчат короткие серые волосы. И такая стрижка, рубленая…

— Какая?

— Ага, будто она стриглась не в парикмахерской, а так, у знакомой.

Рябинин заложил чистый бланк, и его пальцы, несомые радостью, выстукали строчки не хуже заправской машинистки. На последний удар губы свидетельницы сразу же отозвались своим «ага»:

— Ага, лицо у неё грубое, какое-то землистое. Похожее на плакаты.

— На какие плакаты?

— На медицинские, когда рисуют какую-нибудь холеру в образе женщины.

— Подробнее, пожалуйста.

— Ага… Нос длинный и острый. Лоб узкий, скошенный. Глаза блестят, как у пьяной.

Рябинин печатал — с такими приметами уголовный розыск найдёт её за день.

— Ага, у неё на кисти руки наколка.

— Что изображено?

— Не рассмотрела, но вроде бы гроб или крест.

Неприятное чувство, предшествующее гастритной боли, затлело в желудке. Неужели рецидивистка? Уголовный розыск перекрывал железнодорожные и автобусные вокзалы. А если они вдвоём и у них своя машина… Неужели гастролёрша?

— Ага, и у неё золотая фикса.

Рябинин оторвался от букв, задетый недоброй догадкой. Круглое и миловидное лицо свидетельницы, гипсовое ночью, теперь горело каким-то истошным жаром. Она радостно смотрела на следователя, готовая ответить на любой его вопрос.

— А не заметили, был ли у неё в рукаве кастет?

Она думала миг, она даже «ага» потеряла.

— Что-то там блеснуло…

— Под кофтой пистолета не заметили?

— Да-да, одежда топорщилась.

— А хвостик? — тихо выдохнул он.

— Какой хвостик? — понизила голос и она.

— Маленький, как у ведьмы.

Она замешкалась от необычности вопроса, но её сознание работало. Рябинин видел, как она тужится, выискивая ответ. Он ждал, удивлённый.

— Вы… в переносном смысле?

— Нет, в прямом.

— Хвостика не заметила…

Здравый смысл остановил её. Но она не спохватилась, не рассмеялась и даже ответила уклончиво — не заметила; хвост, может быть, и торчал, но она не заметила.

— Иветта Семёновна, а вы всё это выдумали.

— Ага… Что я выдумала?

— Внешность преступницы.

— Зачем мне это нужно? — удивилась она.

— Не знаю. Ну, например, чтобы загладить свою моральную вину, вы захотели угодить следствию.

Она приоткрыла рот и отпрянула от стола, от машинки, от следователя.

— Иветта Семёновна, тогда чем объяснить, что вчера вы ничего не знали, а сегодня описываете её внешность до мелочей?

— Но я же вспоминала всю ночь! — крикнула она.

— И вспомнили и фиксу, и наколку? — тоже чуть повысил голос Рябинин.

— Вы же сами сказали, что это была преступница…

Он увидел, что сейчас она расплачется. Её щёки безвольно обвисли, на глазах теряя свою краску. Носик дрогнул, и она, уже ничего не видя, полезла в сумку за платком.

— Сами сказали, что это преступница, — повторила она, удерживая слёзы на последней грани.

И Рябинин вдруг понял: нет, она не выдумала, не обманула и не вспомнила. Вчера он сказал, что женщина, пославшая её за ребёнком, преступница. А у каждого, кто смотрит и читает детективы, сложился облик преступника — страшного, уродливого, нечеловеческого. Ночью свидетельница вспоминала эту женщину… А коли она преступница, то и должна походить на преступницу. Так появились блатная фикса, гробовая наколка и казённая стрижка.

Рябинин выдернул из каретки ненужный протокол и сдвинул машинку на край стола. В кабинете стало тихо: следователь бесшумно протирал очки, свидетельница мяла в ладони бесшумный платок.

— Ну вы хоть её узнаете? — спросил он, как и на вчерашнем допросе.

— Узнаю, — с готовностью вспыхнула она, но, нарвавшись на угрюмый взгляд следователя, добавила утекающим голосом: — Может быть…

— Может быть, — повторил Рябинин. — А мать девочки не видит тихих снов.

Из дневника следователя.

Как-то, когда Иринка капризничала, я в сердцах спросил её:

— Ты что, пуп земли?

Новые слова и обороты её завораживают. Она смолкла, уставившись на меня округлёнными глазёнками. Я знаю, что сказанное мною отложилось в её головке, как там откладывается всё новое.

У них в классе есть Валя Сердитникова, которая убеждена, что Бетховен жив. Её безуспешно разубеждает весь класс. Сегодня она позвонила Иринке и, как я понял, сообщила, что Бетховен только что выступал по телевидению. Иринка охала, ахала, спорила, а потом спросила:

— Валя, ты октябрёнок или попа земли?

Девять высоких зданий стояли так, что прогалы меж ними издали не виделись — каждый дом какой-то своей частью набегал на фон другого дома, образуя все вместе единый, скалистый массив. Их стены облицевали синей плиткой, которая в осеннем белёсом воздухе посветлела. И казалось, что посреди поля встал голубой замок и ждёт своих рыцарей и своих принцесс. Они, рыцари и принцессы, обременённые зонтиками, сумками, портфелями и авоськами, торопливо шли по асфальтовой дорожке — кто к замку, кто к троллейбусной остановке.