Тигрушка - [35]

7.

«Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит слово – тот ее и съест».

Это предупреждение, написанное аршинными буквами на обороте плаката, призывающего всех на выборы, прикреплено кнопками над письменным столом в Ленькиной комнате.

За столом, подперев голову руками, неподвижный, как могильное надгробье, сидит Пятерка. Лицо закрыто ладонями, спина сгорблена, взгляд прикован к страницам раскрытой книги. Лучшей модели не найти для памятника какому-нибудь монаху, замаливающему грехи человечества.

За круглым столом в середине комнаты напротив друг друга сидят Майор и Медведь. Оба лихорадочно что-то выписывают из книг, разложенных на столе. Постороннему при взгляде на них может показаться, что надвигается какая-то мировая катастрофа, вот-вот все взлетит в воздух и ребята пытаются отыскать ключ к спасению в оставшиеся полчаса. Если они случайно встречаются взглядами, то смотрят друг на друга, как классовые враги.

В кресле с книгой на коленях, откинувшись на спинку, закатив глаза к потолку, сидит Артист. Его унылое лицо и руки, безвольно раскачивающиеся, почти достающие до пола, усиливают впечатление всеобщего горя (у всех умерло по двоюродному брату) или грядущих катаклизмов.

И только Барон, разлегшийся на диване и небрежно перелистывающий учебник, словно страницы романа про шпионов, напоминает иностранца, случайно попавшего в страну, на которую напали татаро-монголы, но ему, иностранцу, все это до лампочки, потому что у него дипломатический паспорт и валюта в швейцарском банке.

Я сижу у окна и смотрю, как город погружается в майские сумерки. Хорошо бы сейчас прошвырнуться по улице или посидеть на темной скамейке бульвара с девочкой, которая только что согласилась дружить с тобой до гробовой доски.

– Май – пора влюбленных, – говорю я и тут же закрываю голову руками, потому что с дивана в меня летит подушка, а с круглого стола толстая тетрадь и учебник.

И только Юрка по-прежнему невозмутим в своей тоске по одновременно умершим двоюродным братьям да Пятерка продолжает позировать для могильного надгробья.

Тихо открывается дверь, и входит Ленькина мать. Она ступает неслышно, как медсестра в палате тяжелобольных. Она ставит на тумбочку противень с чем-то дымящимся и аппетитным и, потупив глаза, удаляется на цыпочках.

Никто не поднял головы, не обернулся. Слышен лишь скрип перьев с круглого стола.

Проходит минут десять.

– Что это? – спрашивает, не спуская взгляда с потолка, Юрка голосом, каким убитые горем родственники осведомляются: «Что, уже похоронили?»

Молчание. Через пять минут Ленька, взглянув на Медведя, как Каракозов на Александра II, глухо роняет:

– Жареный гусь.

Иностранец с дивана, не отрываясь от авантюрного романа, так, словно только для себя, но весьма внятно произносит:

– Пива к нему бы неплохо.

Со стороны письменного стола голос статуи командора уточняет:

– Магазин через полчаса закроется.

И опять только скрип перьев. Но вот и новые звуки. Снизу, с Ленькиного двора, все явственнее доносится мелодия «Цветущего мая». Там завели радиолу. Там каждый вечер устраивают танцы. Мелодия все нарастает.

Медведь вскакивает. С ним истерика:

– Черт знает что! Опять завели. На полную мощь. Совести у них нет. Безобразие. – И уже спокойно добавляет: – Пошли.

– А пиво? – кричит Барон.

Но все уже выгребают мелочь из карманов.

Потом танцы до двенадцати. Потом уничтожается гусь, а в перерывах между едой каждый делает доклад. Дело в том, что все уже бегло прочли по разу учебник, но весь материал, в полном объеме, разбит на шесть частей.

Давно решено, что все выучить невозможно, и каждый, изучив только одну шестую материала, подробно рассказывает ее остальным в ночь перед экзаменом. Но обычно часам к трем ночи подробности нас интересуют все меньше и меньше.

К примеру, экзамен по истории России.

Первым докладывал Артист, и его досконально выспрашивали о количестве пленных под Измаилом и фаворитах Екатерины Второй, да еще требовали число и месяц разгрома войск Пугачева полками Михельсона.

Однако когда дело дошло до Пятерки (он был последним), то уже разговор шел такой.

– Какое там взятие Казани? Кого это интересует? Кто это запомнит? Что мы, шизики? Ты нам скажи точно: был Иван Грозный? Был? Ну, слава богу. Дата рождения и смерти? Отлично. Перешли к Годунову… Какая еще опричнина? Ты что, спятил?

И дальше разговор сам собой сползал на счастливые билеты, на добрых экзаменаторов и прочие соблазнительные темы. К четырем утра все как-то устраивались на кровати, диване, сдвигали стулья и тут же засыпали, исключая Артиста, который сидел за столом, и уж непонятно, что он пытался еще заучивать. Вероятно, дело было просто в принципе: не сплю ночь перед экзаменом – и все.

Перед самым экзаменом утром Медведь обычно впадал в транс и на все вопросы бормотал какое-нибудь слово вроде: «Африка, Африка!» Ленька до последней минуты листал учебник. Артист (он всегда на экзамен приходил в пиджаке) распихивал по карманам книги и тетради, хотя обычно учителя были бдительны и воспользоваться нательной библиотекой не представлялось возможности. Мы с Пятеркой говорили только про женщин и международное, а Барон, даже сидя в классе, решал какой-нибудь шахматный этюд на странице «Советского спорта».