Тигр в камышах - [26]
— Что происходит, Ханжин? — мне неприятно видеть его бездеятельным, слабым.
— Вы только взгляните, снова рукав испортили, — мой друг улыбается, тщательно отряхивая пиджак. Его спокойствие в данной ситуации заставляет мое сердце облиться холодом ужаса. — Слышите периоды? Они сокращаются… Элементарно, дорогой Брянцев. Это обратный отсчет.
Роняя факлы, лампы, слеги и косы, спотыкаясь о тела, уклоняясь от обрушивающихся, летящих, объятых пламенем кусков мельницы, толпа бежит прочь из ущелья. Храпят обезумевшие лошади: одна из них проносится мимо нас по берегу, таща за собой по камням гусара с ногой, застрявшей в стремени. Надломленные белые крылья прочерчивают землю. Низвергнутый ангел.
— Обратный отсчет чего? — спрашиваю я.
Ханжин пожимает плечами:
— Не могу представить, как сработает защитный механизм. Скорее всего, полный вайпаут, как говорят наши коллеги в Лондоне. Не для людей, Брянцев, — повторился он. — Вспомните Причетта. Тайна, что погубила Усинских. Тайна свела с ума местечкового бонапарта. Теперь она похоронит самое себя… нет ли у вас сигариллы?
Лицо моего друга вновь принадлежит ему. Ироничный, спокойный Ханжин.
Ядовитый дым заполняет глотку и ноздри, мы заходимся кашлем, укрываемся рукавами, уворачиваемся от рушащихся горящих балок, но — упорно ныряем в самое сердце ада.
В ярких всплохах — та самая черная твердь.
— Жаль, не успели… сигарилла… — Ханжин вдруг громко, сумасшедше хохочет: — Брянцев, тигр ел не бабушку… — и отчетливо говорит, пребольно сдавив мне локоть:
— Тигр ест Марысю, Брянцев. Марысю. Буква «м», четырнадцатая буква алфавита. Двадцатое июня четырнадцатого года. Сегодня, Брянцев. Что-то должно случиться сегодня. Глинько дал знать Марысе, но за ней уже шла по пятам державинская свора… тем рисунком она пыталась предупредить Анну… и всех… Я не смог, не догадался вовремя… — Ханжин снова по-безумному горько хохочет.
Он тянет меня за рукав. Черная твердь. Черная жидкость. Я панически боюсь, что, как и в прошлый раз, она примет лишь Ханжина, а я останусь здесь, в аду.
На долю секунды видение мертвой Анны заставляет меня колебаться — но лишь на долю секунды.
Ее больше нет.
Вязкая, милосердная чернь принимает нас обоих. Она скрадывает звуки и видения ада.
Черная как нефть, равнодушная как ночь, ласковая, как забвение морфия искусного придумщика Байльштайна.
Мы ныряем во тьму.
…мелодичное потренькивание радиографа заставляет вздрогнуть.
Я смотрю на шейный платок Ханжина. Туда, где шелк ныряет под лацкан шлафрока. На ткань малахитового цвета упала крошечная капля джема. Наверняка расстроится.
Из распахнутого окна тянет разогретой смазкой, долетает пыхтение пассажирского люксомотива на остановке в конце Пекарской. Сквозняк колеблет штору, открывая путь солнечным лучам.
Лента момент-разговора резво ползет из приемника радиографа… взгляд мой рассеянно скользит вдоль и мимо: красный сторожок ленты экстренных сообщений — подставка с кочергами — бюро с картотекой — бронзовая статуэтка ганеши — прислоненный к откинутой крышке бювара каллиофон — офорты Калло с мельницею и бедствиями войны — котелок и метроном на книжном шкапу — иллюстрации из парацельсового травника в рамках
и
вот
снова
вижу
штору…
Я подхожу к окну и смотрю вниз. На углу у бакалеи стоит человек в диковинном наряде. Затертый кафтан с облезшими позументами и потрепанными шнурами, полысевшая меховая опушка воротника. У человека выцветшие глаза под белесыми ресницами. Шрам, похожий на завалившуюся набок букву «А», охватывает левую скулу и участок шеи. Пузырится слюна в углу рта; похоже, шрам повредил лицевые мышцы.
Человек кажется мне странно знакомым. Откуда?
— Брянцев, вы, наконец, примете сообщение? — спрашивает Ханжин.
Голос его доносится будто сквозь вязкий кисель. Воздух внезапно сгустился. Дурацкие ватные сугробы, какая-то детская, знакомая апатия болящести, обреченности вдруг заполнили комнату. Звенит серебряная ложечка о грань стакана. Пей, малыш, это поможет. Поможет? Доктор, я не умру? Что вы, Виктоша, лет до ста расти вам без старости. Безнадежно и муторно на душе. Боль, болезнь. Марево. Зыбь.
Откуда-то из этого дрожащего марева, незримой маеты, выплывает лицо девушки с тонкими чертами лица, с локоном, выбившимся из-под шоффэрского картуза. Кто? Как? Апатия мешает узнать, разглядеть… Что-то скребется, першит в горле, и застряет слеза на ресницах.
Ханжин смотрит на меня, приподняв бровь.
Радиограф все заливается. Я направляюсь к машинерии.
Паника, постоянная спутница дурных предчувствий, липкими, суетливыми пальцами пытается свихнуть нормальность сознания.
