Тициан. Любовь небесная – земная - [53]

– Ладно, – примирительно произнес Контарини. – Скажи, что произошло с ним?

– Он, он… от горя. Не хотел жить без нее, она похитила его душу, – сказал Камилло будто нехотя. – Есть такие сущности, что похищают души самых лучших… сердце его разорвалось.

– Ты успел? Говорил с ним?

Камилло кивнул, затем положил кадило на пол, взял две свечи, зажег от третьей, горящей, и одну взял себе, а другую отдал сенатору. Все это время он смотрел на Джорджоне и шевелил губами, молился.

Внезапно в зал с топотом ворвались аркебузиры Контарини. Они столпились у порога, уставившись на своего командира, стоявшего со свечой в руках.

– Вон! Пошли вон отсюда! – заорал на них Пьетро Контарини. Аркебузиры молча развернулись и вышли, подталкивая друг друга. – Нет, вернитесь быстро! Пятеро из вас вернитесь! – снова закричал сенатор. – Возьмите это, – он указал на запеленатое тело Маддалены, – и отправьте на Павелью, в общую могилу. Остальные свободны, ступайте в казарму.

* * *

– Когда я понял, что он запер дверь изнутри, – начал свой рассказ Камилло, оставшись наедине с сенатором, – то стал искать способ попасть в мастерскую. Потерял много времени, пытаясь залезть в окно, наставил себе синяков, но не пролез ни в одно – если пролезала голова и плечи, то остальное никак… До сих пор ругаю себя, что не догадался сразу пойти через покои вашего племянника, а то бы, может быть, не опоздал… Наконец я прошел через двор палаццо, прокрался по парадным залам. Никого, слава богу, ни слуг, ни мародеров там не встретил и довольно-таки быстро нашел ход, соединяющий палаццо с мастерской.

– Так ты успел попрощаться с ним? – снова уточнил Контарини.

– Он не узнавал меня, был почти… почти за чертой. Его подруги уже не стало, но он не спускал с рук ее тело, хотел оживить. То звал ее, то дремал, обнимая тело, целовал ее. Потом положил перед вот этой картиной, где она. Это ведь она, – кивнул Камило на «Венеру». – Это был ужас. Потом хотел сжечь свои картины. Собрал их все, – Камилло указал в угол зала, где стояло несколько полотен на подрамниках. – Бегал, кричал… я боялся подходить к нему. Картин принес семь штук, он говорил, что обещал ей перед ее уходом доказать, что она ему дороже, чем картины. У меня он требовал только, чтобы я принес огня.

– И ты?

– Я что, похож на сумасшедшего?

Вопрос заставил Контарини усмехнуться, он вспомнил о суждении древних о том, что трагическое и комическое часто неразличимы.

– Он не слышал и не узнавал меня, к сожалению, но, думаю, сам бы не решился причинить вред своим картинам. Не смог. А потом… у него разорвалось сердце от всего этого. – Камилло снова заплакал. – Не знаю, как долго было больно его телу… Думаю, боль была ничтожна по сравнению с тем, как страдала его душа последние дни, даже недели. Но все равно он кричал, а я ничем не смог помочь ему, моему любимому другу. В общем, когда он успокоился, мне тоже стало немного легче. Я ведь люблю его, как самого себя… пожалуй, больше. Чтобы помочь его душе, я стал окуривать здесь можжевельником, розмарином. Без него будет пусто, я знаю.

– С дымом ты перестарался. Я уж даже испугался за картины.

Камилло помолчал, потом подошел к стоящим в углу полотнам.

– Вон он теперь, наш Дзордзи, – нежно сказал Камилло, перебирая полотна. – Здесь весь он и остался.

– Их сколько всего? – Контарини хотелось посмотреть, но он по-прежнему опасался заразы и не прикасался ни к чему.

– Я нашел еще две. Теперь девять. Больше – никто – не создаст – ничего похожего на его полотна. Никогда. Но видите, все картины прописаны как бы отчасти. Кроме портрета, где он сам себя изобразил. Потому что здесь фон не нужен. – Камилло долго смотрел на автопортрет и потом повернул его к стене, всхлипнув. – Вот Венера… то есть обнаженная Маддалена. Нет – Венера! Посмотрите, здесь Дзордзи начал писать пейзаж, но даже деревья не закончил. Вот здесь тоже что-то надо закончить, – Камилло показал странную картину, где женщина, сидя на берегу реки, кормила ребенка. – Дзордзи даже не подписал ни одну свою работу.

– А почему?

– Он художник от Бога! Как никто понимал, какой дар имеет и кто дает этот дар. При чем здесь человеческое имя? Ну вот, только здесь надпись, – Камилло повернул «Венеру» и прочел: «Свою Мадди Дзордзи так пылко любил», – он снова всхлипнул, но на этот раз успокоился быстро и продолжил перебирать полотна. – На других картинах ничего. А чтобы его работы смогли пережить века, то есть для того, чтобы чудесная душа нашего Дзордзи радовалась как можно дольше, картинам надо дать ту гармонию, которую он задумал, но не успел до конца воплотить. Иначе работы, столь драгоценные, не смогут жить долго и счастливо, как они того заслуживают. Здесь нужна тонкая кисть, особая деликатность, даже священнодействие.

– Ты сам не можешь помочь картинам? – тихо спросил сенатор.

– Что? Я даже курицу не могу нарисовать, только все испачкаю.

– И кто же ее выполнит, такую работу? Может, Джамбеллино?

– Нет. У вас есть один – из Кадора, не помню его имя. Он хорошо знал Дзордзи, у него есть сила, необходимая для такой работы.

– Тициан Вечеллио.

– Да! Приведите его ко мне! – сказал Камилло требовательно. – Только он справится.