The bad еврей - [7]

А общее отношение к Израилю выразил первым побывавший там уже в перестройку Витя Кривулин, ответивший на вопрос, как ему понравилось израильское телевидение: «Жмеринка!». Да, именно традиционность, архаичность любой национальной проблематики была укоренившимся трендом, равным, впрочем, в случае русского или православного национализма в стиле самиздатского журнала Пореша и Огородникова «Община». Это была культурная провинциальность, несовместимая и малоценная в рамках реальной современной культуры, когда любая национальная идентичность становилась архаичной этнографической подробностью, компрометирующей ее носителя.

Скажем, я, как и многие другие, любил, увы, покойного Олега Охапкина, человека удивительно светлого и прямого, но его более простая, прямолинейная, комплиментарная интерпретация православия, по сравнению, скажем, с куда более сложной религиозной оптикой в стихах той же Елены Шварц, Саши Миронова или Сережи Стратановского, служила источником сожалений, а не восторгов. Нельзя делать вид, что культурного архива не существует, это и есть культурная невменяемость. Нельзя делать вид, что эпоха христианства не наступила, даже в эпоху давнего кризиса христианства, как это две тысячи лет делает иудаизм: это не религиозная, а культурная провинциальность.

Главка пятая

5

Конечно, все надломилось в перестройку. Те евреи-инженеры и евреи-провинциалы, которые ринулись в эмиграцию, как только это стало возможно, бежали не столько от антисемитизма, который уменьшался, а не увеличивался с советской поры, сколько потому, что стало рушиться здание традиционной культуры. То здание традиционализма с ореолом вокруг классики, в рамках которой конформисты разных мастей чувствовали себя довольно комфортно, потому что традиция консервирует нечто привычное, повторяющееся, неизменное. Здание пошло трещинами, и они ринулись в Америку и Израиль больше за традиций, чем за колбасой, хотя колбаса это тоже символ традиции, которая испарялась на глазах в горбачевско-ельцинской России.

Потому что евреи и есть настоящий оплот консерватизма. А равно присутствующие при этом представления о тяготениях евреев к радикализму истолковываются просто: еврейское болото такое чмокающее и засасывающее, что вырваться из него можно, только демонстрируя радикальные приемы отталкивания. Этим и объясняется столь массовое присутствие евреев в революциях, причем, не только русской-Октябрьской. И орда жестоких евреев-максималистов в кожанках с наганами имеет чисто психологическое истолкование. Они вынуждены были дистанцироваться от своей убогой провинциальной среды, которую ненавидели не меньше, чем российское самодержавие, чтобы выскочить на поверхность.

Но нельзя забывать и о Марксе: евреи в дореволюционной российской империи были самыми бесправными. И эта одна из многих ошибок политики Романовых: нельзя пережимать там, где и так зажато. Но русская Октябрьская революция была, конечно, еврейской – никто так горячо и искренне не участвовал в ней, как мои соплеменники. Более того, никто не делал с таким тщанием грязную кровавую работу. И я бы посмотрел на то, как большевикам удалось бы осуществить этот самый тяжелый, скрипучий поворот руля, как бы ни еврейские выскочки и недоучившиеся студенты.

Хотя здание Российской империи было обречено не меньше, чем здание советской. И вообще-то их совсем не жаль – жаль, что одна сволота в результате сменила другую, но это уже другой вопрос.

В любом случае евреи в советскую эпоху были во многом цементом, скреплявшим раствор советского консерватизма и традиционализма. И я даже не о тех евреях-большевиках и начальниках высшего звена, которых сталинский русский национализм с послевоенного периода вымывал год за годом с верхнего этажа власти. Я об обыкновенных евреях-интеллигентах, которые делали свою карьеру в науке и культуре, вступали для этого в партию, голосовали на всех собраниях и выборах за руководящую роль, то есть принимали и обеспечивали функционирование правил игры советского конформизма. А то, что среди диссидентов и нонконформистов немало евреев, так это соответствует уже указанным правилам: чем болото более тягуче, тем выше надо подпрыгивать лягушке.

Кто-то скажет, что это правило характеризует не только евреев, а всех, с чем я, конечно, соглашусь, но все равно скажу, что еврейское болото круче.

Но я о том времени начала перестройки, когда евреи ломанулись за столь любезным их душе консерватизмом в свой Израиль, Америку и Германию. Только они-то пели другие песни: мол, надо спасать детей, здесь уже крыша горит; особо наделенные прогностическим даром утверждали, что евреи – это такой тонкий сейсмочувствительный инструмент, который точно показывает – здесь небезопасно, здесь нормальной жизни больше не будет (где только была их сейсмочувствительность в нацистской Германии?).

Примерно на ту же тему в инете я как-то прочитал рассуждение одной вполне вменяемой высокоумной мадам, которая описывала свои чувства по поводу того, как ее знакомые-евреи как-то разом собрали чемоданы и снялись всем кагалом с насиженных мест в конце 80-начале 90-х. Мол, сначала она очень обижалась, мол, вот, жили вместе, настаивали на том, что ничем от нас не отличаются, а чуть только запахло жаренным, как ищи их - свищи, никого нет. Обидно, блин, досадно, даже противно. Но потом она успокоилась и на фоне ярких и отвратительных картин российской перестройки пришла к выводу, что евреи – потому и великая, древняя, гениальная нация, что она-то знает, что среди мертвых жить нельзя. И пока русские хоть как-то подавали признаки жизни, они – так и быть – соглашались жить среди них, а когда мертвечиной понесло основательно, то сделали то, что сделать должны были – побежали на чистый воздух. Потому что древние, умные, гениальные и так далее.