Тезей - [6]

— Это я, это я…

Но «это я» слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал, несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было это в нем и остается.

— Бессмертные желают вложить в меня священный плод, — подумала Леда.

И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же подплывает к своей избраннице белым лебедем.

К потерянному раю не стремись.

На ту любовь ты не имеешь права.

Былое — суверенная держава.

Вернуть назад — нестоящая мысль.

Взгляни, ведь эта женщина не та.

Была бы той она, когда приснилась.

А в этой жизни — все переменилось.

Перед тобой — чужая красота.

И ты ее обратно не зови.

Судьба былого не перемещает.

Вас искушает память той любви.

И эта память только помешает.

Простая диалектика души.

Там, в глубине, не спорят рок и случай.

Ее не береди, себя не мучай.

Спроси: «Как жизнь?»

И дальше поспеши.

Не возвратить…

Ты этот праздник справил.

Ущербны исключения из правил.

Мы всякий раз другие.

Испокон

так повелось: закон и есть закон.

Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе, и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней.

Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только шепотом, если уж невмоготу придержать язык.

За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал и несколько ступеней, ведущих во тьму. Тезей, когда они здесь стояли, подумал: не перемахнуть ли через эту каменную преграду и исчезнуть, кончив со всем земным. Страха не возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он понял не без удивления, что привязан к своей жизни более, чем ему еще недавно представлялось. На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и молчание:

— Я заглянул туда, Поликарпик, — сказал он брату.

Поликарп понял его.

— Для этого достаточно заглянуть в самого себя, — рассудил он. — Теперь я не беспокоюсь за тебя.

— Я все понимаю, и желание жить… — принялся уже и рассуждать Тезей. — Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не будет хотеться.

— Это ему казалось, — перебил брата Поликарп.

— Кому? — удивился Тезей.

— Тому, кем ты был.

— Но это был я.

— Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он становится другим, — объяснил Поликарп.

— Разве это исследование? — возразил Тезей.

— Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее — что ты делаешь? Ты восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку там, где и не ожидал.

— Ну и что?

— А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты — не вполне ты.

— Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом.

— Правильно делаешь.

— Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни находилась?

— Но ты не стрела… Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые тогдашние создания — это мы?

— Ну, уж ты-то, Поликарпик… — возразил Тезей.

— И я тоже… Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем другой человек, словно заново родился… Человек может в жизни своей несколько раз рождаться.

— Я не узнаю тебя, Поликарпик, — удивился Тезей, — а наши близкие?

— А наши боги, — не уступал Поликарп, — а эта земля, а дети, а женщины и старики. Все это наше всякий раз, и все это — тоже мы… Я ведь о другом. Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев.

— К чему ты клонишь?

— Все к тому же… А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде.

— То есть, что есть самое-самое мое, оно и — всеобщее… — удивленно уточнил Тезей.

— Умница, — обрадовался Поликарп. — Как ни странно, то же происходит и с человеческими чувствами.

— И все-таки, к чему ты все это?

— Чтоб тебя развеять окончательно… Да и твои афиняне готовы меняться, заждались уже… Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о народовластии. Так дай афинянам народовластие… Из-за уважения к тебе они все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они заждались перемен так, что готовы стать другими… Воспользуйся этим, дай им народовластие.

— А что, надо это подготовить, — увлекся Тезей.

— Вот! — возликовал и Поликарпик. — Вот! Этим и займись.

И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу. На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки.