Тезей - [18]

— Что ж, дети тоже дерутся иногда, — рассудила пророчица.

— Кто же, по-твоему, мы? — спросил Тезей.

— Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, — ответил за Герофилу Поликарп.

— И до юности тоже, — заметила Герофила. — Подростки, пожалуй.

— И уже испорчены, — добавил Мусей.

— Какими же люди дальше-то будут? — вслух подумала пророчица. — О боги, что их ждет, несчастных!

— Если внять твоим словам, Герофила, — мягко произнес Поликарп, — так и будут опираться на силу, как на трость.

— Вот именно, — обрадовалась Герофила сравнению. — …Тебе бы тоже песни сочинять, Поликарп.

— Спой нам какую-нибудь твою песню, — поощрила пророчицу Лаодика, которой нравилось, когда Поликарпа хвалили.

— Для тебя с удовольствием, — согласилась та.

Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его:

— Не надо, я и без кифары сумею.

Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала, запрокинула голову:

Ио пэан! Воспою я опять Аполлона.

Тот его слышит, кому не чужда моя песня.

Избранность это иль просто судьба, отвечайте?

О, небеса, на земле не нашла я ответа.

Двое влюбленных лишь станут единым порывом, —

С этою жизнью в единстве никак не сплетутся.

Все рассудили, и только любовь вне закона.

Будто ничья: никому и ни в чем не послушна.

Светоч зажжется, и тут же — от тьмы отделился.

Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь.

Может быть, избранность только богам и доступна.

Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен.

Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью?

И отчего не чужда она только молитве?

— Замечательно! — восхитился Мусей.

— Но можно ли так жить? — вздохнул Поликарпик.

— Тебе это, пожалуй, доступно, — сказал Тезей брату.

Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом — благодарно на Тезея.

— Я это как-то не так слышал, — встрепенулся вдруг Мусей.

— Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? — рассудила Герофила.

— Надо записывать тексты, — огорчился Мусей.

— В храмах есть чудаки, которые записывают, — заметила пророчица. — И все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему сделано, люди запомнят… Представьте, — рассмеялась она, — что всякий кто сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать всякой чепухи.

И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы.

Легко, привыкнув, повторять: «Во имя!»

Мечта прекрасна, как небесный свод.

И он не только дышит — он живет

Меж звезд… Мы тоже выросли под ними.

Почувствовать их отзвуки родными

И сделаться чужим клочку земли.

Дни дальше в русле жизни потекли,

А ты застыл в дурацкой пантомиме.

Ты, словно некий царь, лишенный власти.

Всем явленной и столь высокой страсти,

Такой понятной снова не понять.

Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?..

Здесь свой, я принимаю жизнь земную,

Но надо же и голову поднять.

Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице… И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа.

Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.

— Лаодика прекрасна, — сказала гостья, — и я пришла освободить тебя от нее.

Тезей взял факел из рук женщины.

— Зажги все светильники, какие у тебя есть, — произнесла Герофила.

Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и хотел было устроить факел в подставке на стене.

— Нет, — остановила его женщина, — у ложа, в изголовье.

Он исполнил и это ее желание.

— Теперь отнеси на ложе меня, — сказала Герофила.

Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях, словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.

— Какие у тебя сильные руки! — выдохнула Герофила, когда он опустил ее на ложе.

Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она слегка отстранила его.

— Смотри на меня, — сказала Герофила.

— Я смотрю на тебя, — ответил Тезей.

— Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза мои смотри.

Глаза Тезея встретились с ее глазами.

— Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, — шептала Герофила, не отрываясь от него. — Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою. Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной… Иди ко мне.