Тезей - [17]

Лицо ее оставалось задумчивым, но вдруг она резко повернулась к хозяину мегарона:

— Тезей, это как-то связано с тобой.

— Лучше уж и не заглядывать вперед, — испугался за старшего брата Поликарп.

Однако Тезей отреагировал иначе:

— Прости, Герофила, — сказал он, — тебе приходится видеть про меня то, что мешает тебе отдохнуть в моем доме.

— Это возникает невольно, — мягко ответила пророчица молодому владыке Афин, — и может застать меня, где угодно… К тому же, — добавила она, — твое участие в таком будущем случайно и… и не твое все это. Порою за тем, что происходит с каким-то человеком, прячутся события глубин жизни. И то, что коснется него, — всего лишь волна, скатившаяся с изгиба совершенно иной пучины.

Когда Герофила чем-то озабочивалась, на ее чистом и гладком лбу проступала высокая вертикальная складка, такое же углубление коснулось и подбородка, и все это — вместе с ложбинкой, идущей от верхней губы к тонкой переносице, — представало единой линией, отблеском некоей внутренней оси, несущей черноглазую пророчицу по земным весям и над ними. И впечатление это особенно украшало ее лицо.

— Что б ни случилось, самим-то собой я останусь всегда, — произнес царь.

— Да, мой Тезей, — убежденно откликнулась Герофила.

Под сводами афинского мегарона слова эти «мой Тезей» звучали странно, хотя Герофила не вкладывала в них ничего, кроме доверчивой близости: ни какого-либо особенного признания, ни какого-либо права на того, к кому они адресовались.

— Так говорят за Западным морем, — улыбнувшись, пояснила пророчица.

— А что такое, собственно, дельфийские жрицы? — перевела разговор на другое Лаодика.

— Особенности есть, а особости чаще всего никакой, — ответила Герофила. — Мало быть чем-то отмеченным, надо еще быть избранным.

Мусей понимающе хмыкнул, но Лаодика таким ответом не удовлетворилась.

— Но ведь боги тоже приблизили их к себе, — рассудила она.

— Музыкант тоже приближает к своим губам авлос, — объяснила Герофила, — однако играет ведь он сам, а не эта трубка с дырочками.

— Разве предвидение — не дар богов, — пожалуй, даже обиделась за незнакомых ей жриц Лаодика.

— Конечно… Я их люблю, — согласилась Герофила. — Некоторые из них даже нутро человека видят, если сосредоточатся… Как сердце бьется, желудок, печень…

— Неужели!? — живо заинтересовался Поликарп.

— Распарывают взглядом человека, как курицу ножом, — подтвердила Герофила. — Некоторые из них видят даже душу человека, свет, исходящий от нее… Вокруг головы, от рук… Я тоже это могу видеть.

— Ну вот! — почти обрадовалась Лаодика.

— Видят, но ничего в этом не понимают… не чувствуют, — продолжала объяснять Герофила. — И поговори с ними — дурочки-дурочками. Каждая только и думает, чтобы замуж выйти и на том успокоиться… Предел желаний.

— Что ж тут такого, это наше призвание, — опять не согласилась Лаодика.

Поначалу две эти женщины обрадовались друг другу. Одна — скиталица ясновидящая. Другая — тоже странница, покинувшая для Поликарпа свой город, родных. Теперь же какая-то трещина пролегла между ними.

— Подруга, — заволновалась Герофила, — хорошо, когда у тебя Поликарп — умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме — вот и все женское царство…С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь то богатство, знатность и даже ум. А если — неудачник или обездоленный, вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?… А под небом войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается, когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы, да и сам погибает… И победитель, и побежденный. Сила ведь — это цепь, на которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются, принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим собой… Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам.

— В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе взятых, — почти восхитилась Лаодика. — Однако я — женщина, и для меня с Поликарпом и четыре стены — весь мир.

— Я тебя понимаю, — вздохнула Герофила. — Любить — это наш долг. И я бы, может, хотела забыть себя для любви.

— Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, — проницательно заметила Лаодика.

— В этот момент я хочу забыть, что я женщина, — призналась Герофила.

— Я об этом никогда не забываю, — сказала Лаодика.

— И опять я понимаю тебя, — согласилась Герофила. — Мы принимаем правила их игры… А вообще, мужчины, — обратилась она сразу ко всем троим молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, — не кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем… Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря ведь назывался век золотым… Ты, Тезей, немного ведь встречался с космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее.

— Они знают, что такое оружие, Герофила, — подумав, сказал Тезей.