Тетрадь третья - [32]

Образно: они так целуют, как я — чувствую и так молчат, как я — говорю.

* * *

Ничем иным такое тяготение всегда к тем же, к таким же, при моей холодной в любви (и только в любви!) крови не объяснишь. (Разве что надежда на горячую кровь (собственную)?)

Тянусь к их единственному дару (моему единственному — отсутствующему).

* * *

Еще одно — и очень сильное.

Эти люди (и только эти!) делают меня другой, новой собой, не-собой. Соблазн собственной новой души, а не чужого тела. И соблазн — чужой души, только тогда — беззащитной, разверзтой (моя — всегда!) и только так заполучаемой.

Только в этом они сильнее, цельнее, полнее меня.

К людям высокого духа я — любовно — не влеклась. Мне было жаль их на это, себя на это (Володя А<лексеев>). Что — это? Да на эту невысокую беду.

* * *

Мур, рассказывает Гоголя:

— Там одна барышня была — царица, в красных сапогах. Она откусила ухо у прытсидателя и потом ела золотые галушки.

* * *

«Кто при звездах и при луне».

Я: — Что было в шапке?

— Предисловие, т. е. завещание.

* * *

18-го Октября 1932 г.

* * *

Мур — 4-го ноября 1932 г. — злится

— Губка! Сто пятьдесят метров клочьев Ваших волос!

* * *

Строки:

…О, тел и волн

Волнуемость!

— Пиши! —

Целую Вас

До дна души…

* * *

Забытая, зарытая обида

* * *

(Стихи «Закрыв глаза — раз иначе нельзя —»)

* * *

Мур — 20-го сентября 1932 г.

Мама! Какая комнатная трагедия произошла! Муж поссорился с женой…

— Это часто бывает.

— И они ушли, т. е. муж ушел — совсем, и теперь у нас в доме сдается комната — мужа комната, в которой он жил.

* * *

— Каждый день подымая теленка, в конце концов подымешь…

Мур: — Автомобиль!

* * *

— У него такое русское лицо, точно он по самой середине России родился.

* * *

Строки:

В Бога — не знаю, но верую

В синее, белое, серое,

—

всякое

Небо

Сыново, Духово, Богово

* * *

сказка мура

— У одного человека вместо сына родился чорт — в красной куртке и в красных штанах. Он всё время досаждал своей хозяйке и всё время занимался политикой: просил очинить карандаш, ломал свои новые машины и просил тогда другие покупать. Раз как-то этот человек писал икону. Чорт подошел, чтобы досадить, но когда увидел, что это икона отскочил и ушел совсем от своих хозяев гулять по белу-свету. Шел-шел, шел-шел и пришел в ад. Там-то у него и началась настоящая хорошая жизнь: ни икон, ничего религиозного, Бога он не видел. Тепло в аде. Наконец он вышел из ада и пошел гулять в рай. Взвился на небо (Точка. Точка. Точка.) Пролетел над раем и спустился на самую середину рая, на желтую — в песке вся — дорожку.

В раю он увидел цветы, птицы и всё хорошее. Вода, лебеди, гуси — (гуси не стóит) по речке ездиют, лодки и маленькие пароходы, души сидят в них, которые попали в рай. Далёко — большой дом, очень красивый, но чорт вдруг заметил, что пахнет иконами и чем-то таким религиозным. Как он заметил — он парх! парх! на небо со своим сыном, а оттуда — в ад. — Конец. — А теперь — дайте мне десять тысяч!

* * *

— Почему алжиры, когда молются, кувыркаются?

15-го окт<ября> 1932 г.

* * *

Вечер. Нуга. Полтинник. Сапог.

<Оставлен пробел приблизительно в полстраницы.>

Мур — 24-го Октября 1932 г.

Просыпаюсь при виде Мура — совершенно-одетого.

— Мама! Я пишу роман. Как только я проснулся, я понял, что хочу писать большой роман — и больше ничего не хочу.

(С раннего утра — упорно — пишет.)

* * *

1-го Октября 1932 г. — в парке

— Ну и вдова, мама, которая играет в футбол!

* * *

(Набросок письма)[193]

Дорогая С<аломея>, видела Вас нынче во сне с такой любовью и такой тоской, с таким безумием любви и тоски, что первая мысль, проснувшись: — где же я была все эти годы, раз так могла ее любить (раз, очевидно, так любила) и первое дело, проснувшись — письмо Вам: сказать Вам и последний сон ночи (снились под утро) и первую мысль.

С Вами было много, и А<лександр> Я<ковлевич>,[194] Вы были больны, но на ногах, и очень красивы (до умилительности, до растравы), освещенье — сумеречное, всё слегка пригашено, чтобы моей тоске — жарче, ярче гореть.

Я всё спрашивала, когда я к Вам приду — без всех этих — мне хотелось рухнуть в Вас — как с горы в пропасть, а что там делается с душою — не знаю, но она того хочет, п. ч. ни одно тело еще не хотело разбиться.

…Это была прогулка, даже променада, Вы были окружены подругами, наперсницами, лиц которых не помню, это был — фон, хор, но который мне мешал. Но с Вами была еще собака — та серая, которая умерла.

Воспоминание о Вас в этом сне — как о водоросли в воде: все движения. Вы были тихо качаемы каким-то морем, к<отор>ое меня с Вами рознило. Событий никаких, знаю одно, что я Вас любила и хотела к Вам до такого самозабвения, какого мне не дано в жизни, но — не в жизни — дано. Куда со всем этим? К Вам, ибо никогда не верю, что во сне ошибаются, что сон ошибается, что я во сне могу ошибиться (везде — кроме). Порука тому — моя предшествующая сну — запись:

«Мой любимый вид общения — сон, не во сне, сам он: сон, тот воздух, который мне необходим, чтобы дышать. Моя погода, мое освещение, мой час суток, мое время года, мой возраст, мой век, моя страна. Только в нем я — я. Остальное — случайность».

Милая С<аломея>, о которой я сейчас так двойственно думаю, если бы я сейчас была у Вас — но договаривать здесь решительно бесполезно: Вы меня во сне так не видели, поэтому Вы, эта, меня — ту (еще ту!) навряд ли поймете — как и себя — ту. А та — понимала, и если сразу не отвечала, когда и где, если что-то еще длила и отстраняла, то с такой всепроникающей нежностью, что я не отдала бы ее ни за одно когда и где.