Тесные врата - [9]

Потом трезвый голос внутри Вадика сказал, что зря он всё это вспоминает, домысливает и представляет, зря он самого себя травит; завтра опять прыгать — еще два прыжка, и значит, надо ободрять себя, настраивать, давить в себе слабость, а он, дурак, наоборот — пугает. Нюни распустил… Ведь, в принципе, все у него хорошо: в грязь лицом не ударил (не то что Игорь), и завтра также прыгнет; прыгнет — и ничего с ним не случится, разбиваются единицы, один на миллион, неужто он один на миллион?

Это говорил разум, и Вадик был с ним согласен, но душа… Ныла.

10

Конечно — и ничего с Вадиком не случилось, — наутро он прыгнул во второй раз, а потом — и в третий.

Правда, когда проснулся наутро, долго вслушивался, надеясь на чудо, может, дождь пойдет или буря какая-нибудь разразится. Но чудес, как известно, не бывает.

На старте Палыванч сказал, косолапо расхаживая перед строем:

— Ребята, не дрейфь. Второй прыжок — переломный. Вчера вы как бараны перлись… Сегодня уже знаете, как и что. Потому и страшно… Главное — второй прыжок. Закрепительный. Потом за уши не оттянешь от парашюта.

И действительно, после прыжка — переломного или, как говорил Палыванч, «закрепительного» — Вадику стыдно было вспоминать вчерашние свои страхи…

Наутро Вадик шел по родной улице со значком на лацкане пиджака: «Спортсмен-парашютист 3 разряда». Шел — и улица казалась другой, незнакомой, не такой, как раньше; конечно же, за пять дней не изменилось ровным счетом ничего — а вот другой стала улица… Встретил деда Колюшонка. Он сидел на лавке у своего дома и качал на коленях завернутую в полотенце трехлитровую банку — сбивал из сливок масло; у ног его, пипикая и пуская носом пузыри, ползали внуки.

— А, Владислав! — закричал дед, увидев Вадика. — Ну как? Прыгнул?

— Прыгнул.

— А Игорек, товарищ-то твой, он как?

— Не знаю, — отмахнулся Вадик, поскорее проходя мимо.

— Куда же ты? Расскажи…

— Потом, потом…

Вадик почти бежал по улице, боясь с кем-нибудь встретиться. Особенно с Игорем. Как с ним вести себя, что говорить? Забежав в проулок, он, оглядываясь и одновременно ненавидя себя за эти оглядывания, снял с лацкана новенький голубенький значок…

Но дома все равно поинтересовались, как прошли прыжки, все ли было хорошо.

— Нормально все, — выдавил Вадик, чуть не подавившись холодцом.

— А что же Игорь не приходит к тебе?

— Да мы с ним чуть-чуть поссорились там. Из-за пустяка…

Так и пошло: говорил всем, что хорошо, нормально все было на прыжках, с Игорем стремился не встречаться… После службы — Игорь служил в стройбате — история эта забылась в людской памяти намертво, и лишь Вадик с Игорем по-прежнему, встречаясь, опускают глаза и расходятся молча. Так у них и до сих пор.

Тесные врата

Когда мы с сыном выскочили из трамвая, рейсовый автобус, тупоносый, забрызганный высохшей грязью и оттого похожий на борова, уже выезжал с автостанции. Я замахал рукой, автобус на углу остановился.

— Куда? — спросил шофер, полуобернувшись и протягивая ко мне короткопалую, красную, с загнутыми внутрь ногтями руку.

— Извините, опоздали… У меня — вот… — показал я билеты, купленные накануне.

Шофер разочарованно отвернулся, бросил через плечо:

— Проходите, не стойте в дверях…

На заднем сиденье оказался знакомый, вместе в школе учились когда-то. Он почти не изменился, лишь посуровели и огрубели черты лица да глаза стали беспокойными; одет он был в заграничное кожаное пальто, великоватое ему, купленное, видно, по случаю.

— Здравствуй, Сергей! — окликнул я знакомого.

— A-а!.. Привет! Ты… ты зачем?.. — ощупывая меня цепкими, невинно-синими глазами, спросил он. — В такую погоду только дома сидеть…

— А сам?..

— Я — по делу. Надо. Край!

Сергей выдержал паузу, но заметно было, что молчание это далось ему трудно: что-то прямо-таки распирало его.

— К предкам надо… кое-что там… — И, не вытерпев, подмигнул счастливо: — Тачку беру. «Ниву» — понял? Последний раз трясусь на этой колымаге. Все! А ты?

— А мы едем к деду… К деду Андрею.

— A-а… — Глаза его сделались бесцветными. — Это у тебя сын уже такой? Ну ты даешь… Как звать тебя, мужик?

— Андрюшка.

— Надо говорить — Андрей! — поправил я сына.

— Андрей.

— A-а… Ну-ну… Молодец.

Глаза Сергея стали темными, и он отвернулся к окну…

Вышли мы среди сырого, распахнутого поля. Автобус укатил дальше по лоснящемуся черным атласом гудрону, а мы свернули на развороченный тракторами проселок, серый от недавнего дождя. Долго шли в гору, туда, где дорога размывалась, сливаясь с мутно-лиловым небом. Сын быстро устал, начал отставать и потихоньку канючить, а я все шел и шел, и торопил сына — мне хотелось поскорее взойти на эту гору, чтоб увидеть конец пути, то место, мой родной хутор, куда мы шли… И вот мы на самой маковке. Внизу — бурая, изрезанная коровьими стежками, как морщинами, широкая балка; трава на ней местами так сильно выбита скотом, что долина кажется покрытой лишаями. В километре от нас желтеет глинистая плотина с разлившейся за ней стылой водой. Лес, начинающийся от пруда отдельными купами, клоками, клинами, дальше все гуще, темнее, с рыжими вкраплениями необлетевшего дуба, с бледными прослойками осинника на мочажинах, — тянется по балке к самому ее началу, узенькому овражку, «головке» по-нашему. Там, по обе стороны от головки, сереют дома с выгоревшими, одного, табачно-кофейного, неказистого цвета крышами; тусклым стеклышком, положенным на ил, поблескивает еще один пруд, точнее, прудок, — прямо посреди хутора… В детстве я знал как собственную ладонь и лес, и пруды, и хутор, — сейчас мне все кажется неведомым, незнакомым.