Терская коловерть. Книга третья. - [148]

— На все четыре стороны, значит? Не нужен стал? Сапогов стало жалко? Нате ваши сапоги! — он стал стаскивать сапог, прыгая на одной ноге, чтобы удержать равновесие.

— Ну–ну, перестань, — обхватил Мишку за плечи начальник. — Успокойся и слушай, что я сейчас скажу. Ты ведь совсем не то подумал… Тебе дается ответственное задание, понял? От того, как ты справишься с ним, зависит очень многое в нашей работе. Да ты садись…

Мишка перестал кружиться на месте, усевшись на подставленный начальником стул и все еще хмурясь, стал вникать в суть задания.

— Смотри только не попадись на глаза дяде Феде, — предупредил Степан подчиненного в конце беседы. — Жаль, не взяли тогда бандита, кто–то успел предупредить.

— Я так размарафетюсь, что меня не только дядя Федя — родная мать не узнает, — заверил Мишка начальника и вздохнул при мысли, что матери у него давно уже нет.

На него действительно никто не обратил внимание, когда, переодевшись в лохмотья, он выскользнул вечером из ворот отделения и начал фланировать по тротуарам центральной улицы, отражаясь неумытой физиономией в зеркальных витринах магазинов и «наслаждаясь» вновь обретенной «волей». И что хорошего в такой жизни, лезла ему на ум надоедливая, как сентябрьская муха, мысль. С заходом солнца в воздухе заметно посвежело. Запахнув поплотнее один на другой обтрепанные борта дырявого пиджака, Мишка уныло брел вдоль погружающегося в вечернюю мглу проспекта в тщетной надежде повстречаться со своим бывшим предводителем и с теплым чувством вспоминал служебное общежитие с уютной кроватью, застеленной невытертым еще солдатским одеялом. Как не хочется идти во «дворец князей Чхеидзе»! Однако придется, раз начальник сказал — надо. Удивительно, как быстро человек привыкает к роскоши. Каких–нибудь три–четыре месяца назад могильный склеп казался родным домом, а сегодня он думает о нем с неудовольствием и даже содроганием.

Побродя еще некоторое время по безлюдным улицам и похлебав в трактире Луценко, что на берегу Терека, вчерашних щей на сон грядущий, он направил в конце концов стопы свои, обутые в рваные ботинки, к Луковскому кладбищу. Перелезши через ограду, пробрался между заросшими сиренью могилами к черному гранитному кубу и взялся за обитую железом дверь.

— Какой там еще гад приволокся? — раздался навстречу ему из могильного мрака хриплый голос. — Холод напускают…

— Заткнись, — беззлобно ответил Мишка, радуясь, что, кроме мертвых, здесь обитают и живые души. Он прикрыл за собою дверь, ощупью нашел среди лежащих впокот людей свободное место и, подгребя себе вголова измочаленной, пахнущей гнилью и человеческим потом соломы, приткнулся к чьей–то теплой спине с намерением если не уснуть, то хотя бы согреться. Как скоро все же отвык он от фартовой жизни!

Несколько ночей провел он в этом своем прежнем прибежище, ища встречи с предводителем воровской шайки, которая, судя по обитателям склепа, вновь пополнилась с той поры, как была проведена милицией облава. Целыми днями толкался он по базару и в «Эрзеруме» в надежде повстречаться с ним — Ухлай словно растворился в этой людской сутолоке. Он уже совсем потерял надежду, но однажды утром его разбудила полоса света, прорвавшаяся в распахнутую кем–то дверь.

— Лабас ритас, шпанове! — вместе со светом ворвался под гранитный свод знакомый жизнерадостный голос. — По–литовски это означает, «доброе утро, шпана». Ну же и дрыхнете вы, шкеты, будто нэпманы в отеле, и даже на зекс никого не поставили. Вас же легавые с потрохами пометут в два счета. Васька Чмырь здесь?

Мишка продрал глаза, всем своим существом ощущая великую удачу: перед ним в модном плаще и в той же шляпе «конотье» стоял Ухлай.

— Тебя ли я вижу, наш блудный брат? — воскликнул вдруг Ухлай, устремив на него удивленный и вместе обрадованный взгляд.

Мишка поднялся со своего соломенного ложа, подошел к сияющему золотым зубом «пахану», пожал протянутую руку с перстнем на пальце.

— Я тебя тоже давно не видел, — сказал он под гул голосов разбуженной в склепе шпаны. — Думал, зашился, в уголок [28] попал.

— Не родился еще тот мент, который бы взял меня, — самодовольно рассмеялся Ухлай. — А я, грешным делом, подумал, кореш, что ты сбежал от долга.

— Фрайер я, что ли, — обиделся Мишка, засовывая руку во внутренний карман пиджака и вынимая оттуда три смятых десятирублевки: — Держи.

Ухлай взял деньги, при этом зуб его засиял еще ярче.

— Гопничал? — спросил одобрительно, пряча возвращенный долг в нагрудный карман жилета.

— Ага, в Грозном ошивался. Еще малость — в Махачкале.

— Из приюта, говоришь, подорвал? Не понравилось, что ли?

— А кому понравится добровольно срок отбывать. Да в гробу я видел этот детдом и столярную мастерскую вместе с ним! — повысил голос Мишка, накаляясь мнимой неприязнью к своему недавнему прошлому. — Дай–ка гарочку… — протянул он руку к одному из обитателей могильного общежития, вынувшему в этот момент из–под засаленных отрепьев своего «клифа» пачку папирос «Дюшес». Тот в ответ презрительно цвыкнул слюной сквозь зубы.

— Дешевый буду, — осклабился он, снимая мундштук папиросы грязными пальцами и обводя заспанными глазами своих проснувшихся приятелей, — этот фрей думает, что попал в коммуну или колхоз. Может быть, тебе и шамовки дать?