Терская коловерть. Книга первая. - [9]

Но она не успела договорить, что же такое интересное увидит Дзерасса в городе, — стукнула дверь, и в хату вошла соседка Кельцаевых Срафин, жена Тимоша Чайгозты.

— Да будет у вас, красавицы, столько женихов, сколько бусинок на ваших шеях, — сказала она со стоном, держась рукой за морщинистую щеку. — А где же хозяйка?

— Мама ушла к Хуриевым, — ответила Дзерасса. — Она скоро вернется.

— Ох! Пока она вернется, я, наверно, отправлюсь к своим предкам. Не знаешь ли, доченька, куда она положила корешок от зубной боли, что давала ей бабка Бабаева?

— Не знаю, нана [13].

— Ох, погибель моя! Нет сил больше терпеть. И бабка как назло в гости уехала, — запричитала больная женщина.

И тут вперед выступила Сона.

— Дайте я посмотрю, — попросила она.

Больная раскрыла рот, ткнула пальцем: «Оэ-э», — сказала она вместо «вот этот».

Сона тронула зуб, он качался.

— Ой, смерть моя! — заголосила несчастная женщина, замотав головой, словно лошадь от наседающих оводов.

— Зуб негодный: весь почернел и дырка внутри, — поставила диагноз доморощенный врач. — Дай–ка мне, Дзерасса, суровую нитку, чтоб крепкая была.

Нитка нашлась. Сона сделала из нее петлю, надела на больной зуб, попросила подругу подержать стонущую пациентку за руки. Последняя не сопротивлялась: когда доймет тебя боль, пойдешь на что угодно.

— Я у нашей Лизы уже два зуба вытащила, — сказала Сона и, намотав нитку на кулак, сильно за нее дернула.

Больная вскрикнула и вылупленными от боли глазами уставилась в раскачивающийся на нитке зуб. Когда пришла в себя, сказала взволнованно:

— Какие силы небесные привели тебя в дом моих соседей, милая девушка? Пойдем ко мне, я дам тебе свое платье, оно почти новое.

Сона в ответ покачала головой:

— Мне не надо ничего давать, я же еще не такая старая, как Мишурат Бабаева.

Срафин с одобрением взглянула на свою избавительницу:

— Как быстро выросла старшая дочь у Данела. А я думала, что рос все эти годы только мой Микал. Осенью пойдет служить в казачий полк. Счастлива будет та, на которой он женится. Ну, прощай, мое солнышко, быть бы тебе до ста лет такой же красивой и сильной. Когда придешь на праздничное игрище, спляши лезгинку с моим сыном — хочу посмотреть на вас.

Глава вторая

Пасха в том году выдалась ранняя. На дворе было еще прохладно. Особенно по утрам. Поэтому новорожденного поверх пеленок и байкового одеяла укутали отцовской шубой. Он лежал на соломе в арбе и сосредоточенно смотрел на купающуюся в солнечных лучах голубую звезду, словно пытаясь определить, не его ли это звезда, и если его, то какую судьбу уготовила она своему подопечному...

Рядом с ним, укрыв ноги полстью, сидела его будущая крестная мать Дзерасса. На ней черная шелковая шаль с ярко-красными цветами, синий суконный бешмет и длинная с оборками юбка, тоже синяя. Сразу видно, собралась девка не на посиделки к бабке Бабаевой, а в город на праздник.

— А ну, подвинься немного, — сказал ей Данел, держа в руках связанного барашка. Он положил барашка у стенки арбы, засунул в солому рядом с ним графинчик с кукурузной кочерыжкой в горле и, взяв в руки вожжи, крикнул в открытую дверь:

— Эй, ваше сиятельство, карета подана!

Из хаты вышел Степан, большой, улыбающийся. На голове — облезлый от долгой носки заячий треух, на ногах — сапоги-вытяжки, смазанные в дорогу чистым дегтем.

— Эгей, Красавец! — Данел хлестнул вожжой по линяющему боку мерина, и арба застучала по неровной дороге расшатанными колесами.

— Постойте!

Это Сона выскочила из дому, держа перед собой бутылочку с коровьим молоком для одномесячного братца; мать прихворнула и не может сопровождать своего сыночка на крещение в моздокский собор, до которого отсюда не много не мало двадцать пять верст.

— Так мы и к вечеру в церковь не попадем, — проворчал Данел, останавливая лошадь и ожидая, когда бутылка займет место в соломе рядом с графином, а подружки в последний раз обнимутся перед дорогой.

— Купи мне колечко такое, как у Веры Хабалоновой, — шепнула Сона Дзерассе и сунула ей под покрывало узелок с накопленными медяками.

— Ладно, — так же шепотом ответила подруга. — А почему ты не попросишь сделать это вашего жильца? — Дзерасса подмигнула в сторону разговаривающего с хозяином арбы русского парня. — Он бы для тебя и золотого колечка не пожалел, я–то знаю...

— Вредная! — Сона ударила подружку по руке. — Нужен он мне больно...

— А чего ж ты на него все время глаза пялишь и рубахи его через день стираешь?

— Да ну тебя! — Сона деланно рассмеялась и убежала к дому, только чувяки замелькали.

Данел снова хлестнул вожжой облезлого Красавца, и тот неохотно поволок арбу мимо взъерошенных, словно спросонья, хат, провожающих путников удивленными взглядами перекошенных окон: «И куда подались в этакую рань?»

* * *

Сразу же за хутором начиналась степь. Ровная, буровато-зеленая, усеянная бородавками перекати-поле. Ни кустика, ни деревца — куда ни поверни голову. «Гой ты, степь, ты степь, степь моздокская», —сказал про себя Степан словами старинной песни, шагая рядом с арбой и вдыхая всей грудью свежий, чуть горьковатый от полынной прели воздух: — И занесла же тебя, Степа, нелегкая в эту забытую богом сторону». Вспомнилась родная белорусская деревня, вся в зелени садов и окруженная с трех сторон сосновым лесом. Перед глазами встала зеркальная гладь озера, протянувшегося во всю длину Кочанихи. Любил Степан встречать утренние зори на берегу этого древнего водоема. Бывало, с отцом своим Шалашом (так прозвали чудака-псаломщика за то, что большую часть своей жизни проводил на рыбной ловле, ночуя в шалашах) сядут в лодку ранней ранью, заплывут к самому Чертову пальцу, огромному валуну, торчащему посредине озера, закинут удочки и смотрят, как начинают пламенеть макушки сосен от продирающегося вверх сквозь лесную чащу солнца, как плещут хвостами по розовой воде полупудовые лещи. Хорошо ловилась рыба в Кривень-озере. Вот только есть ее не с чем. Своего хлеба хватало хорошо если до Велика-дня. Наварят, бывало, ухи и стербают ее, что говорится, в одноручку. Скуповата белорусская землица, не балует хорошими урожаями, да и приход — самый бедный во всем уезде. Попробуй проживи с такой семьищей на жалкие гроши псаломничьего жалованья. И потому пришлось Степану, как старшему из братьев, наняться батраком к богачу Петру Шкабуре. Зашел как–то Шкабура в избу Андрея Журко, перекрестился на образа, небрежно сунул руку для пожатия хозяину и сразу же приступил к делу.