Терская коловерть. Книга первая. - [10]

— Вот что, Андрюха, гляжу я, звон какая у тебя в хате жердина вытянулась, — ткнул он пальцем в стоящего у печи Степана. — Давай–ка мне его в работники. Три рубля в месяц, ну и с харчей долой. Чай, в закромах–то не густо? Одежа-обужа тоже мои. Ну как?

— Оно бы можно, — вздохнул отец «жердины», — только мал он еще, хоть и вымахал, как тот дурень. В певчие хотел я его...

— Э... — скривил губы Шкабура, — не верхом же мне на нем ездить. Чай, мы тоже не без сердца. На, держи рупь задатку и пускай собирается, у меня как раз на подводе свободное место. А петь в церкви можно между делом, по воскресеньям да по праздникам.

В тот же день перебрался Степан из села на шкабуринский хутор.

— Вот гляди сюда, — завел хозяин нового батрака во двор. — Это коняшки. Их у меня всего пять голов. Как видишь, хозяйство не очень большое: штук шесть коровенок да телят чуть побольше десятка, ну и овечек хорошо как с сотню наберется. Тебе только и дела, что почистить в хлевах, покормить скотину да овечек попасти.

И завертелся Степан в этом «не очень большом хозяйстве», словно белка в колесе. От зари до зари чистил, пахал, косил, возил, пас. И когда ночью падал в отведенный ему на кухне угол, то моментально засыпал мертвым сном, не успев даже раздеться.

Тяжело доставались три рубля и бесплатные хозяйские харчи тринадцатилетнему мальчишке. И нелегок оказывался кулак у Шкабуры, когда он за любую провинность пускал его в ход.

Однажды встретил хозяин юного батрака у овчарни.

— Бегом гнал? — кивнул на тяжело поводящих боками овец. Степан опустил глаза в дорожную пыль, переступил с ноги на ногу:

— Они сами чегой–то побежали...

В следующее мгновенье, сбитый с ног ударом кулака, он уже лежал на дороге, а хозяин, потирая руку, ласково поучал сверху:

— Не лукавь, отрок, перед кормильцем своим. И да пойдет сия наука тебе на пользу. Говори, зачем бегом гнал?

— Хотел дотемна... в село — к папаше, — закрываясь руками, хрипло ответил Степан.

— Соскучился, значит, — хозяин снова занес кулак над головой мальчишки.

И тогда Степан крикнул пронзительным от ненависти и отчаянья голосом:

— Не трожь!

— Чего? — вылупил глаза Шкабура.

— Не трожь, а то хутор спалю, если еще хоть раз вдаришь.

Хозяин побагровел от ярости.

— Сукин сын! — набросился он вновь на мальчишку, молотя кулаками по чему придется. — Благодетелю своему грозишь, конская ты судорога? Вот тебе — раз! Вот тебе — два! Вот тебе...

Очнулся Степан в своем углу на кухне. Всю ночь ворочался на жесткой подстилке, накаляясь мыслью о мести этому жестокому человеку. Перед рассветом вышел из хаты, чиркнул спичкой под застрехой и, ковыляя от слабости, побежал к лесной опушке... Остаток ночи провел в лесу, а утром ушел в город Витебск. Навсегда...

— О чем задумался, ваше сиятельство? — вывел Степана из раздумий Данел.

— Родину вспомнил, — с грустной улыбкой ответил Степан. — У нас таких степей нет, у нас лес больше.

— Дров много, кизяков не надо, — вздохнул осетин.

— Это верно: дров хватает, — согласился белорус и подмигнул Дзерассе, слушавшей с приоткрытым ртом не очень понятную русскую речь. — Ворона в рот залетит! — крикнул он ей насмешливо. А Данел перевел по-осетински.

— Сам ворона, — обиделась Дзерасса и, отвернувшись от мужчин, склонилась над своим неразговорчивым соседом, который по-прежнему сосредоточенно смотрел в голубое небо. Чудной какой–то этот русский. Вот уж почти месяц живет на хуторе и уходить, по-видимому, не думает. И делом немужским занимается — чувяки шьет. А сам здоровый: запряги в плуг — один потащит.

Солнце уже склонилось к белеющим в сизой дымке горам, когда на горизонте показались купола городского собора.

— Великий Уастырджи вел нас по правильному пути, — сказал Данел и, переложив вожжи из правой руки в левую, перекрестил вспотевший под косматой шапкой лоб.

Но еще долго тарахтела арба рассохшимися за зиму колесами, прежде чем смочила их в ручье, протекавшем на окраине города и служившем границей между Ярмарочной площадью и площадью Успенской, посреди которой возвышался всеми своими пятью куполами красавец собор.

«Вот это храмина!» — подумал Степан, невольно любуясь каменным великаном, который казался пришельцем из какого–то неведомого мира красоты и богатства — так убого выглядели в сравнении с ним разбросанные вокруг глиняные постройки местных жителей.

— Тпру! — Данел остановил мерина у соборной ограды, бросил ему под ноги охапку сена, что–то сказал по-осетински Дзерассе и в сопровождении Степана направился к храму. Оттуда доносилось пение хора — шла вечерняя служба.

— Подайте Христа ра-ади! — потянулись навстречу идущим руки нищих, сгрудившихся на ступеньках церковной паперти.

Степан сунул скрюченной в три погибели старухе копейку и вслед за Данелом вошел в набитый до отказа богомольцами храм. Осенив себя крестом, он поклонился в спину какого–то горожанина и стал разглядывать внутреннее убранство собора. Над головой огромная люстра. Сотни свечей горят в ней, наполняя помещение запахом расплавленного воска. Степан перевел взгляд с люстры на иконостас. Что и говорить, потрясающее зрелище. Блеск позолоченной резьбы, сверкание драгоценных камней в золотых и серебряных лампадах, суровые лики святых, расположившихся поодиночке на стенах и целой компанией над царскими вратами и смотрящих с потемневших иконных досок с угрюмым видом тюремных надзирателей: «Ужо попадитесь только...» — все это подавляло толпу, внушало верующим мысль о собственном ничтожестве перед великолепием и всемогуществом небесных сил.