Терская коловерть. Книга первая. - [2]

Не отличаются дорогими одеждами и его гости. Лишь один, толстый и ушастый, как горшок с двумя большими ручками, одет в новую черкеску с позолоченными газырями.

Стукнула дверь. На пороге появился один из оштрафованных — Латон Фарниев. — Приложив правую руку к груди, левой протянул старшему стола бутыль с мутной жидкостью.

— Да пойдет вам впрок, как молоко матери, — сказал он и поклонился.

— Оммен! — закричали все.

— Молочко–то от бешеной коровки, — шепнул Чора русскому гостю, и черные глаза его заискрились от смеха.

Не успел рог обойти вокруг стола, как дверь снова распахнулась, и в комнату ввалился запыхавшийся Данел. Папаха сползла на одно ухо, голубые глаза бессмысленно вращались, счастливая, глуповатая улыбка растянула губы. Видно было, что он всеми силами старается сохранить мужское достоинство, но избыток чувств выпирал из него, как бродящее вино из бочки.

— Да будет к вам... — начал он звенящим голосом трафаретную фразу, но не докончил, махнул рукой и звякнул о стол четвертной бутылью.

Судья строго сдвинул седые брови, наблюдая такое недостойное мужчины поведение, но обыкновенное человеческое чувство взяло верх над чопорностью, предписанной адатом — он улыбнулся краем рта и наклонился к уху белобородого старца Османа Фидарова. Тот согласно кивнул широкой, как решето, бараньей шапкой и взял в руки рог.

— Да будет счастливым новорожденный, — поднял он обесцвеченные долгой жизнью глаза на стоящего в почтительной позе Данела. — Пусть он будет храбрым и честным перед своим народом.

— Оммен! — поддержали тост пожилые мужчины. — Что старший сказал, пусть бог примет.

— А что произошло? — тихонько спросил русский гость у Чора.

— У Данела сын родился, — так же шепотом ответил тот.

* * *

Уже в небе перемигивались звезды, когда, выпив в последний раз у порога за святого Уастырджи, новый знакомый вышел из уазагдона Якова Хабалонова в обнимку со своим голубоглазым соседом по столу. Легкий морозец затянул мартовские лужи хрупким стеклом.

— Куда мы идем? — стараясь шагать в ногу с раскачивающимся из стороны в сторону спутником, спросил русский.

— В саклю Данела Андиева, — не очень твердо выговаривая слова, ответил спутник. — Мы должны с тобой, ма хур [4], да быть мне жертвой за тебя, выпить за здоровье новорожденного. Ты понимаешь, — что такое сын для осетина?

— Я думаю, — с легкой насмешкой в голосе возразил пришлый, — что и для русского, и для турка сын есть сын, так же, как и для осетина.

— Э, не говори так, — покачал головой Данел. — У турка сын и будет турком — больше ничем. У русского... ему тоже все равно: сын или девка. А у осетина сын — это джигит! Ведь не посадишь девку на коня?

— Так ведь и казак тоже не посадит на коня девку.

— Так то — казак! — с уважением протянул Данел. — Казак — это тебе не турок, клянусь прахом отца моего. Казак и есть казак, как говорил мой вахмистр Кузьма Жилин, — и он поцокал языком.

Сапожник промолчал, только усмехнулся в темноту.

— Послушай, — вновь нарушил молчание Данел, — а ты казак или русский?

— Белорус. Из Витебской губернии. Слыхал про такую?

Данел отрицательно мотнул косматой шапкой.

— У нас тоже, — продолжал белорус, — если у мужика родятся одни девки — беда: по миру пойдешь.

— Зачем — «по миру»? За девку ирад можно хороший взять.

— Какой ирад?

— Ну... этот, калым. Вот я за Сона триста рублей... нет, пятьсот получу, за Веру получу, за Лизу получу, за Гати получу — во какой богатый буду!

— Ну? — удивился белорус. — Это за девку–то пятьсот рублей? А у нас хорошо, как лицом да статью выдастся, а то и даром никто не возьмет. Калы-ым...

— А у тебя что ли тоже одни девки?

— С чего ты взял?

— А на заработки пошел.

— Не, я еще неженатый. А на заработки — верно: не от хорошей жизни подался. Погорели мы этой зимой. Все дочиста сгорело, одна печка посреди сугробов торчит.

В это время они, миновав общественный колодезь в центре хутора, подошли к низенькой хатенке под взлохмаченной, словно голова у старого бродяги, камышовой крышей. Ее турлучные стены с обвалившейся местами глиной напоминали ребра отощавшей за зиму собаки, а маленькие, обмазанные глиной окна словно были ее глазами, голодными, просящими.

— Послушай, гость, — остановился у двери своего жалкого жилища не слишком твердо стоящий на ногах хозяин. — Я тебя успел полюбить, а мы до сих пор еще не знакомы. Вот скажи, как зовут меня? — он ткнул себя пальцем между газырями черкески.

— Данилой.

— Правильно, — удовлетворенно подтвердил Данел, — меня зовут Данелом Андиевым. Дед моего деда был беком, понял? А как твое имя?

Незнакомец еле сдержался, чтобы не рассмеяться и не обидеть нового друга — так мало походил он на княжеского отпрыска.

— Меня зовут Степаном. А фамилия — Орлов, Слыхал про графа Орлова, любимца государыни Екатерины Второй? Так вот, я с этим графом родства не имею.

Данел понял шутку гостя. С трудом держась на ногах, приложил руку к груди, а другой сделал широкий жест в сторону покривившейся двери:

— Будь гостем, граф Орлов, у князя Данела Андиева.

Затем взял за плечо белоруса, дружески подтолкнул к перекошенному дверному проему.

— Заходи, друг, не бойся, сегодня этот дворец еще не упадет и не придавит нас. Эй, наша дочь! — крикнул он в темноту с нарочитой строгостью в голосе. — Есть ли в этом доме пиво, чтобы утолить жажду двух мужчин?