Территория моей любви - [30]

Одна из бунинских героинь, кажется в «Жизни Арсеньева», говорит: «Я для тебя… как воздух: жить без него нельзя, а его не замечаешь». Таня как-то подписала этой фразой телеграмму: «Твой воздух».

Многое для Тани было странным и непонятным. Она очень трудно привыкала к тому, что работа и друзья для меня на первом месте, хотя я заранее честно предупреждал ее об этом. Слова тогда Таня услышала, а вот смысл их поняла не сразу – и пыталась как-то сопротивляться, не хотела мириться с неизбежным.

Да, видимо, это трудно было принять. Особенно потом, когда появились дети. Я-то к факту рождения Ани и Темы отнесся спокойно. Родились, и славно. Аня даже какое-то время жила в коробке из-под ботинок, поскольку я не удосужился купить кроватку.

Подруги науськивали Таню, говорили, что убить меня мало. Не скажу, что они были так уж неправы…

Помню, забрав Таню из роддома, я привез их в нашу однокомнатную квартиру на Чехова и отправился с друзьями в пивную. Собственно, мы начали отмечать рождение дочери еще до моей поездки в роддом, а потом просто продолжили. Понимаю, что ничего хорошего в том моем поведении не было, но это было так.

Случалось всякое, но, как правило, все всегда заканчивалось одним и тем же: я напоминал Тане, что честно с самого начала обозначил правила игры: «Сначала кино и друзья, потом все остальное». Тане трудно было свыкнуться с таким образом жизни и мыслей, но даже в самых тяжелых наших жизненных ситуациях никогда не возникало альтернативы – жить вместе или не жить. Да, случались взрывы, всплески взаимного раздражения, но они никогда не носили характера военных действий. Этому способствовали две общие черты наших характеров: отходчивость и юмор.

К тому же Таня продолжала оставаться той замечательной девушкой, что заказала первое, второе и третье.

За примером далеко ходить не надо. Одно время она долго читала чье-то жизнеописание (то ли Гюго, то ли Дюма), а в перерывах пересказывала мне прочитанное – что и когда этот исторический герой делал, как он писал, как жил. И вдруг Таня замкнулась и перестала со мной разговаривать. Я не понял, что произошло. Был тогда сильно загружен очередной работой, поэтому даже не сразу сфокусировал на этом внимание. И только потом осознал, что она уже дня три или четыре со мной разговаривает как с человеком, который натворил что-то предельно нехорошее. Я долго пытал ее, она не отвечала. Я выспрашивал: «Танечка, что? Расскажи!» Она молчала и только плакала, что приводило меня в дикое отчаяние, потому что я даже не понимал причины ее слез.

Безмятежные 1970‑е

Наконец, лишь через несколько дней, когда нам обоим стало совсем невмоготу, она рассказала, что, оказывается, у Дюма была любовная связь с горничной. Я обомлел. Говорю:

– Танечка, а я-то при чем здесь?

– Ну вот так, – сказала Таня. – Все вы такие.

Я хохотал до истерики. И тут я понял, что все, что Таня смотрит или читает, она автоматически экстраполирует на нашу жизнь или даже на меня одного. Стоило ей увидеть картину, в которой происходила семейная драма, измена или еще что, это мгновенно меняло ее настроение и превращалось в целый поток трогательных, смешных, несправедливых, но очень искренних обвинений.

Довольно скоро я научился снимать это напряжение. Притом не столько уговорами, сколько предоставлением ей возможности самой спокойно отойти от той или иной мучившей ее мысли.

Но сам факт, что Таня сразу проецирует прочитанное или увиденное на отношения между нами, еще раз подтверждал мне ее удивительную чистоту, наивность и… любовь, которая, как чуткое всматривание в любимого человека, не прерывается в ней ни на миг.

И по большому счету я чрезвычайно благодарен Татьяне, потому как, что бы там ни было, как бы там ни было, она, помня мною сказанное, никогда не мешала работе и при всей своей фантазии и экспансивности была тем самым надежным тылом, который позволял мне отдаваться любимому своему делу безоглядно.

…Быт наш постепенно налаживался, появилась более или менее приличная квартира на Малой Грузинской.

Тема родился, когда мы уже туда переехали, но схватки у Тани начались на Николиной Горе, поздним вечером 7 декабря. Я помню, как она довольно спокойно сказала, что «кажется, началось», и быстро собралась в дорогу, взяла с собой самоучитель какой-то медицинский, простыню, ножницы, спирт и йод.

От одной мысли, что мне придется пользоваться любым из этих предметов, я приходил в ужас, но тем не менее деваться было некуда. Я посадил ее на переднее сиденье, откинул спинку и на «копейке» с летней резиной рванул в Москву.

Таня тихо сидела и слушала себя, только иногда вскрикивала, и при каждом ее вскрике я покрывался ледяным потом.

Где-то в районе Горок‑2, на Рублевке, я притормозил около человека, который на пустом ночном шоссе ловил машину. Причем остановился и подхватил его в машину я по абсолютно рациональным причинам. Если что-нибудь случится и мне придется принимать роды, нужно, чтобы хоть кто-то был рядом – для того чтобы что-то подать, остановить какую-то машину, вызвать «скорую», – во всяком случае, человек рядом мог оказаться полезен. Когда же этот человек сел в машину и понял, что происходит, я, случайно взглянув в зеркало заднего вида, увидел его лицо, полное ужаса и сожаления, что он сел именно к нам.