Тьерри Анри. Одинокий на вершине - [5]
Население Лез-Юлиса было молодым, очень молодым. Родители Тьерри, Тони и Мариз, переехали туда, когда им исполнилось чуть больше двадцати пяти лет. Как и многие их соседи, городскими жителями они себя не считали, да и родились они не в метрополии. Они, разумеется, обладали французским гражданством, но из-за цвета кожи не отличались от миллионов «гастарбайтеров», привезенных из бывших колоний Северной и Западной Африки для работы на заводах и стройках. Тысячи из них поселились в Лез-Юлисе. Тони родом с крошечного острова Ла-Дезирад со стороны восточного берега Гваделупы, чьи жители славятся лютым нравом и независимостью ума; Мариз, у которой уже имелся сын от предыдущей связи, Вилли[5], родилась на Мартинике. На этом острове отношения между жителями – потомками бывших рабов и их хозяевами, – хотя и далеки от мира и совершенства, но тем не менее обстановка там более спокойная и гармоничная.
Тони впоследствии настаивал, насколько важной и значимой для его сына была игра на чемпионате мира в Южной Африке, самого Тьерри он называл тогда «африканцем». В отце говорила кровь гваделупца. В один из тех немногих случаев, когда футболист публично говорил о своих вест-индских корнях, сам он выражался более тонко: «Человек ищет себя, и когда я пытался понять, кто же я на самом деле, я понял, что, несмотря на то что родился я в Лез-Юлисе, я не забывал, что родители мои родом с Гваделупы и острова Мартиника. Я знал их музыку, культуру, кухню; мои родители говорили со мной на креольском. Человек всегда ищет свои корни. Когда я путешествую по тем местам, то нахожу умиротворение. Когда я там бываю, я ощущаю себя совершенно «раздетым». Никто не смотрит на меня. Когда мы выиграли Кубок мира с Францией, я поехал в Гваделупу. Там происходило празднование, но выражение лиц у людей было другим. И это обычная ситуация. Когда я приехал, то для нас заготовили ужин, мы играли на бонго, все пришли ко мне в дом, чтобы петь, – но на следующий день все закончилось. Там я сел в шортах, босиком на «Веспу» и поехал. Это просто рай».
Этот рай, однако, с годами становился от Тьерри все дальше и дальше. Он не посещал родной остров своего отца (где до сих пор живут его многочисленные родственники[6]) с 2005 года, а приведенное выше признание, о котором игрок впоследствии сожалел, сделано за три года до этого. По мнению одного из друзей Тони, по случаю являющегося и моим знакомым, связано это скорее всего с тем, что отношения Тьерри с человеком, бывшим его самым преданным защитником и жесточайшим критиком, в последнее время ослабли и разладились. Сын не забывает о своем долге и поддерживает отца: Тони ничего не платит за прекрасную квартиру в Пуэнт-а-Питр, купленную для него сыном, и по крайней мере до последнего времени Анри регулярно посылал ему приглашения на свои матчи – за сборную Франции, «Арсенал», «Барселону». Но в карьере Тьерри наступил момент, когда ему пришлось стряхнуть с себя влияние благонамеренного, преданного, но властного отца. Я еще вернусь к этому ключевому решению, принятому в 1999 году, когда футболист перешел из «Монако» в «Ювентус». В настоящий момент важно сказать, что эти переживания принесли Тьерри много боли и обострили чувство одиночества, которое с детства являлось его многолетним спутником. Особенно тяжело мальчик переживал расставание со своим сводным братом Вилли: когда Тьерри исполнилось одиннадцать лет, старшего брата призвали на военную службу, и он остался один на один со своей матерью Мариз.
Однако в 1977 году, когда молодая семья переехала в новую трехкомнатную квартиру, Тони и Мариз еще были вместе. Это славное событие случилось за несколько месяцев до рождения Тьерри 17 августа. Окна выходили на проспект Сентонж, недалеко от западной границы города, всего в нескольких шагах от двух полей стадиона «Жан-Марк Салинье». Они останутся в этой квартире до 1985 года, когда Тони и Мариз расстанутся. Имя, выбранное планировщиками для квартала, где находился дом Тьерри, вводило в заблуждение. И это мягко сказано. Оно звучит просто издевательски: Ле-Боске – значит «рощи, перелески». Деревья там, были и есть, редкие гости: несколько жалких экземпляров, замурованных в кольцо бетона. По крайней мере, такую картину я застал, когда ездил туда в прошлый раз. Архитекторы грезили о городе, где на машинах ездили бы только на работу и до ближайшего супермаркета. В итоге, чтобы воплотить мечту в жизнь, они связали дома и улицы невероятной сетью пешеходных мостиков и подземных переходов. Почти сразу же они превратились в рай для любителей скейтборда, художников граффити и мелких торговцев наркотиками, тем самым сделавшись непроходимыми для всего остального населения.
Лез-Юлис все-таки не был «урбанистическим адом», как описывали его впоследствии некоторые создатели имиджа футболиста. «Когда я рос, я не чувствовал себя бедным, – вспоминает Тьерри в 2007 году. – Это просто было все, что я тогда знал». «Путаная часть города, но не трущобы» – еще одно описание пригорода, где прошло детство футболиста. Несколько раз по разным поводам Тьерри повторял, что «если бы у него был выбор, то он хотел бы снова вырасти в своем городке». Стоит отметить, что в городе чаще, чем хотелось бы, случались вспышки ненависти и насилия; последние тридцать лет они спорадическим шквалом накатывали то на одни парижские пригороды, то на другие, окружая столицу цепочкой горящих машин. Лишь одно обстоятельство совсем не беспокоило будущую звезду – цвет кожи. «В Лез-Юлис люди приезжали отовсюду, – объясняет Тьерри. – Из Франции, Испании, Африки – поэтому никакого расизма я не наблюдал. Только когда я начал выезжать за пределы нашего города, я стал замечать, что люди как-то не так на меня смотрят, как будто спрашивают: «Эй, а этот что здесь делает?» – но такие случаи можно по пальцам пересчитать. В основном это случалось, когда мы выезжали с французскими молодежными сборными куда-нибудь в тьмутаракань». Во французской глубинке, в небольших провинциальных городах темнокожее лицо – большая редкость. По его собственным воспоминаниям, только в апреле 2001 года он действительно осознал, что расизм, как какая-то мерзкая болезнь, заразил большие слои футбольного мира. В тот день его самого и других темнокожих игроков «Арсенала» трибуны встретили жутким обезьяньим уханьем и ворчаньем – произошло это в Валенсии, на стадионе «Месталья» (кстати, два года спустя история повторилась на том же самом поле). Он должен был «что-то сделать» – и сделал, в своем особом стиле.
