Терракотовые дни - [78]

— Вам бы лишь бы хохмить, Владимир! — пристыдил его Ланге.

Вернулись назад, на площадь. Там намечалось вроде митинга: оберштурмбаннфюрер вещал, стоя в машине, рядом с ним стоял шарфюрер-переводчик.

Хуторян окружали уже солдаты СС.

Меж прибывшим оберштурмбаннфюрер и согнанными хуторянами, стоял старик. На его пиджаке был приколот Георгиевский крест. Отчего-то он был белый, эмалированный, офицерский.

Штапенбенек читал речь. Говорил громко, и будто бы убедительно. Но говорил по-немецки, и понимали его только немецкие солдаты. Был, правда, еще переводчик. Но он, во-первых, не обладал красноречием шефа местного гестапо, а, во-вторых, русский язык знал довольно средненько: фразы сокращал, коверкал.

Отчего-то Бойко запомнился следующий оборот.

— …Человека надо поставить во главу угла! Чтобы он там задумался над своим поведением!..

Крестьяне слушали заискивающе, словно от их внимания зависела жизнь. Остальные же просто скучали.

— Ну и что будет?.. — шепотом спросил Бойко.

— Что будет, что будет… Расстрел и братская могила. Что еще?..

— И сколько расстреляют? — спросил Бойко, отчего-то сжимая в кармане пистолет.

— Вообще-то, текущий тариф сто гражданских за убитого немецкого солдата…

— Но если здесь расстрелять сто человек, на хуторе никого не останется…

Людей, действительно, пересчитали. Получилось девяносто один человек, включая детей. Взрослых мужчин было человек пять.

Оберштурмбаннфюрер задумался.

Наконец, он положил: расстрелять каждого десятого. Следовательно, получалось девять человек.

— Отто?.. — прошипел Бойко.

— Да?..

— Если меня убьют… Неважно как, неважно кто, не надо никого расстреливать. Ни сто, ни пятьдесят, ни…

— Не льстите себе. За убитого славянского полицейского расстреливают только пять человек.

— Хм…

— А что вы хотите — вы же низшая раса.

— Хм. Это даже где-то оскорбительно.

— Ну так и быть, — улыбнулся Ланге, — я похлопочу, и за вас расстреляют человек двадцать!

— Я же просил, никого за меня не расстреливать!

— Помню, помню…

Штапенбенек сделал как ему казалось широкий жест: он разрешил старосте выбрать или самому, или посоветовавшись с хуторянами, кто именно станет к расстрельной стенке.

Но вместо этого старик тут же упал в пыль, стал ползать на коленях:

— Да нешто можна?.. Мы к вам всем сердцем… Коль вам все равно кого стрелять, в меня стреляйте первого! Христом-Богом клянусь — ну не из нашего хутора те бандюги, что пушку рванули, не нашенские они, Приблуды какие-то…

Бойко подумал: вот взять сейчас и выйти — со старостой это уже будет два из девяти. Но не падать на колени, как старик, а самому стать к стенке: пусть стреляют, чего уж тут. Но тут же раздумал: стать под расстрел всегда успеется.

Старик смотрел снизу вверх на оберштурмбаннфюрера заискивающе, мял телогрейку, лез целовать сапоги.

Сцена была препротивнейшая. Солдаты смеялись со старосты, но Бойко отвернулся, чтоб не видеть этого. Он ожидал, что сейчас услышит, старика действительно пристрелят.

Но вдруг Штапенбенек засмеялся:

— Ihn auspeitschen. FЭnfzig schlДge. Er soll nДchstes mal besser aufpassen. Und ab heute keine verantwortung fЭr die anderen.[37]

Старика разложили тут же, на лавочке. Били кнутом по спине. Палач, понимая нелепость ситуации, старался вполсилы. И бил вроде бы сильно, и плеть свистела, оставляя рубцы, старик вздрагивал в такт с ударами.

Но всем было понятно — бьют не того.

После порки оцепление разомкнулось. Крестьяне стали расходиться по домам. Лишь старик-староста остался лежать на лавочке, задумчиво глядя на землю…

Солдаты вермахта оттянулись все к тому же орудию: решали что делать этой ночью. Прибывшие каратели тоже засобирались.

— Ну что, как там у вас говорится? — спросил Ланге. — По коням?..

Он указал Бойко снова на бронетранспортер. Но тот, вспомнив дорогу сюда, покачал головой:

— Нет, спасибо… Вы же в центр, а мне ближе и быстрей будет через кладбище, через сады. Потом через мост — и я дома.

— Ну как хотите… — пожал плечами Ланге, — я могу попросить вам место в машине.

— Нет, мне действительно так ближе…

"Драймлер" и броневик уехали в том же порядке, скоро на площади остался только Бойко и староста. Тот поднялся, поправил одежду.

— А пойдем ко мне, служивый, — позвал он, — коль такое дело, так грех и не выпить. Не кажен же день жив останешься… Будет день, когда это не выйдет.

* * *

Бойко ожидал, что за столом старик расскажет, откуда у него взялся офицерский "Георгий", но ошибся:

— … Когда война с Германом была… Не эта, а прежняя, империалистическая… Ну, значит, забрили меня в солдаты. Воюю год, второй, сижу, стал-быть, в окопе при ружже, а тут ероплан летить… Ну эта я таперича знаю, что то ероплан, а тада… Энтакая штукенция — летить, жужжить. Все спужались, в окопы прячутся. А я смекнул: штукенция сложная, наш мужик никогда до такого ввек не додумается, ну из бердана шмальнул пару раз. Тот задымил и за нашенскими окопами сел. Часу не проходит, прибегает штабс-капитан… Как сейчас помню — в шлеме с очками и усиками… Кто стрелял? — спрашивает. Ну я грудь вперед, мол, я стрелял. Думаю, чичас второго "егория" дадут. А штабс-капитан натурально мне по мордасам…