Терракотовые дни - [30]

Глядя на это из окна своего кабинета, директор банка достал из кармана мобильный телефон и набрал номер. В Берлине кто-то поднял трубку.

Терракотовые дни

Странное дело — Бойко будто переставал чувствовать боль.

Под коленом появился синяк, огромный, в цветах темных, зловещих, но где он его получил — не мог вспомнить.

Вчера, зажигая лампу, на ладони обнаружил две глубокие царапины — кровь уже свернулась и не пачкалась. Лишь когда стал промывать рану — легко защипало.

Но отчего он не мог вспомнить, где и когда он их получил?

Это болезнь или он просто устал?..

Устал, устал, устал…

Даже сны становились спрессованными, обыкновенными. Закрой глаза и попадешь в город, где все улицы знакомы. Но не потому, что это город существует, а оттого, что он снится тебе почти каждую ночь.

К своей работе он испытывал широкую гамму чувств: от волнительной любви в начале своей карьеры, до бессильной злобы, ненависти.

Может, и рад он был бы сменить свой род занятий. Но как иной вор не умеет ничего, кроме как воровать, так и Бойко не знал иной работы, кроме сыскарской.

И в армию пошел добровольцем, чуть не первым. Шел с весельем на душе — хоть какое-то разнообразие.

Но война оказалась не прогулкой, хотя и не рассчитывал он на то. Да вот забыл, совсем забыл, что в августе отпуск намечался, думал поехать в Крым… Или рвануть к друзьям в Харьков. Да куда там — счастлив тот, кто отгулял отпуск до войны, когда теперь отдохнешь?..

Прошло лето, прошел и сентябрь, осень близилась к середине. Хотя осени не чувствовалось.

Погода как для октября месяца стояла просто чудесная. И это не нравилось Бойко больше всего.

Было тепло, солнечно, деревья стояли и думали — а надо ли сбрасывать листву? Желтеть?.. Где-то листья пожелтели, но такие оставались в меньшинстве.

Ударь мороз — все бы осыпалось, но мороза не было. Не было и дождя.

К рыжему цвету осени на этих землях добавлялся еще один оттенок.

Из-за металлургии в этих местах уже с полвека воздух имеет в цвете коричневую нотку.

Немцы хоть пустили печи, но сталь варили совсем в мизерных количествах.

Но странное дело — в атмосфере продолжала висеть эта взвесь, придавая всему коричневый, терракотовый оттенок.

Ему хотелось дождя.

Ливня, который бы смыл весь этот терракот.

А под дождем все дороги правильны.

Банк и магазин

— Так вы мне расскажите историю про того еврея?.. — спросил Ланге.

— Про Циберловича?

— Ну а про кого еще? У нас что, так много общих знакомых-евреев?

Бойко пожал плечами:

— Расскажу… — хотел добавить «чуть позже», но промолчал. Ему просто не хотелось разговаривать.

— Ну так рассказывайте! — не сдавался Ланге. — Да что мне из вас каждое слово клещами тянуть надо!

Бойко еще раз пожал плечами: ну раз так хотите…

— Ну так вот… С пять лет назад у нас появилась довольно паскудная традиция — бороться с врагами народа, страны… Достаточно было одного анонимного доноса, чтоб начались крупные неприятности…

Он замолчал, пытаясь подобрать слова. Ну в самом деле, как объяснить этому немцу, что такое беспредельное шельмование на уровне государства.

Ланге почувствовал его замешательство, кивнул:

— Я понимаю, что это такое. Я изучал историю. Подобные случае имели место быть и ранее, в иных странах.

— В самом деле?.. Где?..

— Скажем в Испании. При инквизиции…

О современной ему Испании и Германии Ланге счел за лучшее умолчать.

— Продолжайте, Владимир, продолжайте… Вероятно, на Циберловича донесли?

— Нет. Донес он. Верней, не так все было… Будучи за границей с какой-то делегацией, Циберлович сделал ход неординарный — послал знакомому письмо, якобы от Троцкого. В письмо не поверили как раз из-за неординарности — всем рядовым недоброжелателям вполне достаточно было обыкновенного доноса. Стали сличать факты — многое не сошлось. Троцкий жил в Мексике, на конверте стоял штемпель лондонского почтамта. А еще на нем же значилась дата — май 1939 года. Троцкого убили годом раньше. Особого труда не составило собрать список всех, кто из города в это время был в Лондоне. Да что там — всего-то и было, что эта делегация, что мы буржуи что по заграницам разъезжать? Совсем легко оказалось сравнить почерка — автобиографии прилагались к делам.

— И Циберловича арестовали.

— Скажем так: взяли в разработку. Подставка — подставкой, но за некоторые тезисы, изложенные в письме, запросто можно было отправить к стенке. Но он вывернулся серым волком — сел на год за растрату. Дело так и осталось недошитым…

— Поучительная история. Хотя мораль стара и избита: не поступай с другими…

— Где-то так, — зевнул Владимир.

— Конечно же, если я спрошу, писали ли вы подобные доносы, вы с негодованием это отвергнете…

Бойко посмотрел на Ланге удивленным и будто обиженным взглядом.

— И знаете, я склонен верить в это. Потому что вы были частью власти, и попадись бы кто на вашем пути, вы разобрались бы с ним без ненужных формальностей. Тем более, что у каждого человека есть какой-то грешок — маленький или не очень. Надо лишь внимательней к нему присмотреться. Ведь так?..

Бойко промолчал. Во дворе с утра разожгли костер. В кабинетах ремесленного училища, что смыкалось двором с двором комендатуры, нашли много, как посчитали немцы, ненужной бумаги. В костер летели портреты вождей, чуждых новой, немецкой Европе. Пламя корежило бумагу, обезображивало лица, они корчились совсем будто живые. Лежали готовые к сожжению кипы лабораторных тетрадей, контрольных работ, ветер листал страницы книг в твердом переплете — что в них было, из окна кабинета разобрать не представлялось возможным.