Тереза - [31]

А я, не зная, как ответить, тихонько сказал Коффелю:

— Дядюшка отправился лечить бедного дровосека, которого подмяли сани.

Коффель обернулся и громко, раздельно сказал:

— В то время как внук бывшего лакея Сальм-Сальма протягивает ноги под столом перед печкой и попивает вино в честь пруссаков, которые потешаются над ним, господин доктор Якоб в такую метель спешит в горы на помощь бедному дровосеку, раздавленному санями. Дохода у доктора от этого меньше, чем у тех, кто дает деньги в рост, зато больше права называться хорошим человеком!

Видно было, что Коффель подвыпил, и все слушали его улыбаясь. У Рихтера вытянулось лицо, он поджал губы и не сразу нашелся, что ответить, но немного погодя сказал:

— Э, да чего только не сделаешь во имя любви к правам человека[10], к богине Разума и таксам на продовольствие[11], особенно когда тебя подбадривает правоверная гражданка!

— Замолчите, господин Рихтер! — крикнул Кротолов. — Господин доктор такой же добрый немец, как и вы, а женщина, о которой вы говорите, не зная ее, — превосходная женщина. Доктор Якоб только выполнил свой долг, спасая ей жизнь; как вам не совестно подстрекать наших людей против бедной беззащитной больной! Да это безобразие!

— Я-то замолчу, если найду нужным, — кричал Рихтер, в свою очередь. — Что вы раскричались?.. Уж не сказать ли, будто французы одержали победу!

Тут к щекам и вискам Кротолова прилила кровь, он ударил кулаком по столу и уронил стаканы. Он вскочил, но тут же снова уселся и сказал:

— Я имею право радоваться победе старой Германии уж во всяком случае не меньше, чем вы, господин Рихтер, ибо я старый немец, каким был мой отец, и дед, и все Кротоловы. — Вот уже два века мы славимся в селении Анштат умением разводить пчел и добывать кротов, не то что кухари Сальм-Сальма; у них-то одно и ведется из рода в род — шляются вместе со своими господами по Франции да только и делают, что вращают вертела да лизоблюдничают.

При этих словах весь зал разразился хохотом, а Рихтер, видя, что большинство против него, счел за благо присмиреть и спокойно ответил:

— Никогда я не шел ни против вас, ни против доктора Якоба. Наоборот, я знаю, господин доктор человек честный и искусный в своем деле. Но все же в такой день каждый добрый немец должен радоваться. Поймите же, ведь это не просто победа — это конец пресловутой республике, единой и неделимой.

— Как, как? — закричал старый Шмитт. — Конец республике? Вот так новость!

— Да, она не продержится и полгода, — уверенным тоном заявил Рихтер. — От Кайзерслаутерна французы будут отброшены до Хорнбаха, от Хорнбаха — до Саарбрюккена, до Меца, а там и до самого Парижа. Во Франции нас поддержит множество друзей. Дворянство, духовенство и все порядочные люди за нас. Они только и ждут нашу армию, чтобы поднять голову. Ну, а что может сделать вся эта голытьба, завербованная где попало, без офицеров, без дисциплины, когда перед ней несокрушимая армия испытанных солдат, которые наступают в боевом порядке под командованием старой военной аристократии! А у кучки этих сапожников нет ни единого генерала, нет даже настоящего боевого капрала! Я вас спрашиваю, что могут сделать крестьяне, нищие, все эти санкюлоты[12], как они сами себя называют, когда на них пойдут Брауншвейг, Вурмзер и сотни других испытанных полководцев, закаленных всеми опасностями Семилетней войны? Да, они будут разбиты, будут гибнуть тысячами, как кузнечики по осени.

Тут все согласились с Рихтером, и многие говорили:

— Ну, в добрый час! Вот что значит язык хорошо подвешен! Мы сами уже давно так думаем.

Кротолов и Коффель молчали, но старый Адам Шмитт, усмехаясь, качал головой. Помолчав, он положил трубку на стол и сказал:

— Господин Рихтер, вы прямо гадательная книга. Великолепно предсказываете будущее. Но все это не так уж ясно для остальных, как для вас. Я-то готов поверить, что военная аристократия рождена для того, чтобы производить генералов — ведь дворяне-то и на свет появляются уже в звании капитанов. Но время от времени бывает, что генералы выходят из крестьянства, и они не из худших, потому что стали генералами благодаря собственной доблести. А республиканцам, по-вашему — простофилям, иной раз все же приходят в голову хорошие мысли. Например, у них установлено так, что первый встречный может стать фельдмаршалом, если только он отважен и даровит. Поэтому все солдаты сражаются прямо как исступленные. Они стоят насмерть, а в наступление кидаются, как пушечное ядро; ведь каждый может повыситься в чине, если отличится, стать капитаном, полковником, а то и генералом. Немцы нынче сражаются за своих господ, а французы — чтобы от господ освободиться, в этом тоже большое различие. Я наблюдал за ними в окошко со второго этажа, из дома папаши Димера, прямо против водоема. Видел, как они отбивали атаки гусар и улан — ничего не скажешь, славные атаки! И я был вне себя от удивления, господин Рихтер, когда якобинцы устояли. А на их командира — широколицего лотарингского крестьянина с маленькими кабаньими глазками — было любо смотреть. Одеждой он не щеголял — не то что прусский майор, — зато держался на своем коне так спокойно, будто ему наигрывали песенку на кларнете. В конце-то концов все они отступили, это верно, но на них шла целая дивизия, и оставили они на поле боя только свои ружья, патронные сумки и убитых. Поверьте мне, господин Рихтер, армия с такими солдатами многое может совершить. Старая военная аристократия неплоха, но молодые воины ее перерастают, — так молодые дубки вырастают из-под старых деревьев и подменяют старые, когда те гибнут. Не думаю, что республиканцы, как вы говорите, ничего не добьются. Они и теперь доблестные солдаты, а если у них появятся один-два генерала, то берегись! И напрасно вы воображаете, будто это невозможно: ведь из миллиона двухсот — миллиона пятисот тысяч крестьян выбор больше, чем из десяти — двенадцати тысяч дворян. Может быть, воины будут не так изящны, зато покрепче.