Терапевт - [72]

Я ей верила. И верю по-прежнему. Папин конек — следовать логике до победного конца, без оглядки на этику. Принятую в обществе мораль он отбрасывает и ведет масштабный анализ соотношения между ценой и пользой, в который подмешана капелька его собственной философии жизни — неподражаемой смеси из Чарльза Дарвина, Джона Стюарта Милла, Пера Фюгелли и «Rage Against the Machine», настоянной на ошеломляющем утилитаризме собственного изобретения. Подается это нежнейшим голосом и с наивным взглядом: разве не лучше, если невинно осужденный отсидит долгий срок, чем если виновный останется на свободе и причинит страдания десяти невинным?

— Нет, не лучше! — крикнула бы Анника, когда ей было пятнадцать, двадцать или двадцать пять лет. — Государство не может наказывать людей, которые не сделали ничего плохого, это злоупотребление!

— Ну что ты, Анника, милая моя, — сказал бы папа своим самым дружелюбным, самым невинным тоном, — разве мы, как общество, не должны выбирать такие решения, которые позволят максимально снизить совокупную сумму страданий? Это же логично?

— Вегару нравится сотрясать общепринятые устои, — сказала бы бабушка, — но давайте не будем об этом.

Разумеется, в каждом случае права была Анника. Разумеется, нельзя приговаривать людей, совершивших мелкий проступок, к суровому наказанию. Разумеется, нельзя пороть преступников плетью или наказывать одного за прегрешения другого. Но мне страшно хотелось верить в то, что бабушка права. «Давайте не будем об этом».

Я пролистываю книгу дальше. Сколько же времени папа потратил на то, чтобы архивировать свое бумаготворчество… Представляю себе, как он сидел здесь еще до того, как я родилась. Как мама сидела в гостиной или, может быть, здесь, в одном из кресел, и вязала крючком покрывало для меня, а он в это время аккуратненько накладывал смазанную тончайшим слоем клея вырезку на страницу архивной книги, сосредоточившись на том, чтобы листочек лег под нужным углом, а потом осторожно проводил по нему ладонью, чтобы тот как следует пристал. Наверное, мои родители поглядывали друг на друга. Наверное, папа смущенно улыбался, стесняясь того, что его застигли за соблюдением ритуала, и может быть, мама поддразнивала его или просто посмеивалась и думала про себя: «Ох уж этот Вегар со своим архивом…»

О чем писал папа в то время, когда умерла мама? Он наверняка не переставал писать, наверняка сидел здесь, сосредоточенно вырезая и наклеивая, пока она болела, и если не делал этого в дни, предшествовавшие похоронам, то уж точно после, пока все были в трауре. Мне никогда не приходило в голову проверять. Его работа меня не интересовала. Я не желала знать о ней, всячески избегала этого. Я слышала, как Анника кричит на него, видела, как она в слезах выбегает из-за стола, и не один день после этого нутром ощущала тяжелую атмосферу в доме, когда они не разговаривали друг с другом. Папа всячески демонстрирует, насколько ему все равно и как он весел; Анника с трудом находит в себе силы, чтобы снова начать с ним общаться. Я в это старалась не лезть, думала, что чем меньше я знаю о том, что папа думает и пишет, тем лучше. Но он ведь, должно быть, писал в то время, когда потерял маму. А теперь и я потеряла спутника жизни… Я знаю, где стоят архивные книги. На нижних полках старых дубовых стеллажей дедушки, возле камина, стоят одна за другой книги, подобные той, что сейчас лежит на его письменном столе. Все они тщательно датированы с конца семидесятых годов. Мама умерла в июне 1988 г. Я вытаскиваю книгу за 86–91 годы, кладу ее на столик между креслами и открываю. Переворачиваю тяжелые, толстые страницы с засохшей типографской краской, с иллюстрациями. 86-86-86-87-87-87-88. Февраль. Потом октябрьская вырезка. В феврале: Об антикоррупционном законодательстве. В октябре: Морализаторство и благо стаи. Коррупция меня не интересует, но интересно, что он там пишет о морализаторстве и стае.

Статья начинается с истории о диких собаках, которые стаями живут в африканских саваннах. Члены стаи, повествует папа, превыше всего ставят общее благо. Больные, старые и раненые индивиды покидают группу, чтобы не ослабить ее. Собаки понимают, что стали обузой для стаи, и поступают в соответствии с этим: уходят умирать в одиночку, от голода ли, болезни или от зубов других хищников. Чтобы другим было легче выживать.

Подобную жертвенность мы находим и у людей, принадлежащих определенным культурам, пишет папа дальше. Но в западном обществе, ориентированном на индивида, его права ставятся выше блага стаи. Мы как птенцы, каждый из которых чирикает: «Мне! Мне! Мне!»

Если следовать морали, усвоенной на уроках по истории религии — морали, в которой мы воспитываем своих детей и все подрастающее поколение, — наиблагороднейшим поступком является отказ от собственных желаний ради интересов общества. И где еще так явно проявляется это благородство, как не в семье, важнейшей ячейке общества? Родители, бабушки и дедушки жертвуют свои время, силы, деньги и другие ресурсы на благо грядущих поколений. Любая мать, рискуя жизнью, бросится под потерявший управление грузовик, чтобы спасти ребенка. Мы проделали долгий путь к тому, чтобы благородно ставить интересы других выше своих, но боимся довести эту максиму до ее логического экзистенциального следствия.