Терапевт - [71]

, вроде бы один из самых заумных; я его, во всяком случае, не читала.

Вот здесь папа развернулся с декором. По натуре он коллекционер, хотя, видя, как он обычно держится, этого не скажешь. На подоконнике стоят допотопные весы: такими вроде бы пользовались золотоискатели Клондайка. Лежат часы отца его отца — того самого, фамилию которого отказались носить мы с Анникой: единственная вещь, которую хитрец-поляк привез с собой в Норвегию. Папа ухаживает за ними в соответствии со всеми правилами искусства, так что они все еще ходят. Рядом с ними бюст Дарвина, глиняный горшок, который папа якобы незаконно привез из Ирана, и деревянный рунический календарь, украшенный красивой резьбой.

Папа позиционирует себя в первую очередь как ученого. Он обществовед, но мнит себя прямым продолжателем дела Ньютона, Дарвина и Коперника; естественные дисциплины составляют важную часть столь высоко ценимой им науки, и если кто-то иначе видит соотношение между ними, папа бывает либо искренне поражен, либо без обиняков отметает подобное мнение. Наука, в его представлении, служит поиску истины, и он считает ее наиболее чистым, наиболее возвышенным путем к познанию. Поэтому на его письменном столе есть место лишь для тех предметов, в которых он усматривает символы научного познания: старинный секстант, модель маятника Фуко, обломок метеорита, «колыбель Ньютона». Об этих вещах папа может распространяться до бесконечности. Он одаривает их таким нежным взглядом, каким другие смотрят на склеенных их чадами гномиков из рулонов туалетной бумаги и снеговиков из полистироловых шариков. Папа не хранил поделки, которые моя сестра или я приносили из детского сада или из школы. Аннику это обижает. А я, может, и хотела бы, чтобы хранил, но понимаю, что дело тут не в недостатке любви, а в неспособности представить себе, как много может значить Дед Мороз, сделанный из молочной упаковки. Вот о чем я думаю, осторожно прикасаясь пальцами к сокровищам на его столе. Моя сестра видит его недостатки. Это человек, который не в состоянии поставить себя на место другого и посмотреть на мир с иной точки зрения, на самом деле его волнует только собственное эго. Но я вижу в том, что он делал ради нас, детей, приглашая нас в кабинет и рассказывая байки о секстанте и маятнике, попытку посвятить нас в свои излюбленные темы. В том жутком круизе, путевку на который папа купил нам после смерти бабушки, — подтверждение того, что он беспокоится о нас. Если б потребовалось, он пожертвовал бы ради нас жизнью. Но он не умеет делать вещи, которые важны в той реальной жизни, которой мы живем: ходить к нам в гости, интересоваться своими внуками, расспрашивать нас о работе, друзьях, семейной жизни. Дарить на Рождество те вещи, которые нам хочется, которые нам нужны. Поздравлять с днем рождения. Папа не виноват. Просто он родился с неразвитой способностью проявлять интерес к тому, что его в глубине души не интересует.

Из окна виден сад, граничащий с садами на других участках. Десять лет назад папа продал часть территории девелоперам, и теперь на том месте, где я в детстве качалась на качелях, вырос новый белый дом. На крыше этого кубического строения расположилась терраса со стальными перилами, откуда забыли убрать на зиму серо-голубой парасоль, обвисший под грузом снега и влаги. Вдоль нашего сада тянется сад семьи Винге, они жили там еще в моем детстве. Я училась с Херманом Винге в параллельном классе и целых три года в старших классах была влюблена в него без памяти, но никому ни словечком не обмолвилась об этом, и ему тоже. Я писала его имя в черновых тетрадях, которые прятала в потайной ящик своего письменного стола; я подгадывала, чтобы выйти из дома одновременно с ним и идти до школы вместе. Папин письменный стол всегда стоял здесь, и я по опыту знаю, что, если развернуть стул, стоящий у этого стола, будет хорошо виден дом Винге. Отсюда можно выслеживать Хермана, иногда даже действительно увидеть его. Не думаю, правда, чтобы папа разворачивал стул и высматривал Винге. Эти ухоженные дома и сады не вдохновляют его, и свой стол он поставил так, чтобы сидеть к окну спиной.

На конторке раскрыта большая книга в толстой картонной обложке и с черными глянцевыми страницами, на которые наклеены вырезки из газет. Это папин архив. Он каталогизирует всю свою опубликованную продукцию, будь то научные статьи в журналах по специальности или заметки в газетах. Сейчас книга открыта потому, полагаю я, что в нее недавно вклеили статью из какого-то специального журнала. Подзаголовок гласит: «Время и общество». Уж не знаю, что это за журнал, но его тексты обычно принимают к печати или полемически настроенные, или малотиражные издания. Статья называется «Десять улучшений, ожидающих Норвегию, если бы она полностью признала шариат». Я листаю страницы архивной книги. Тут много цветастых страниц из журналов. Если папина статья выходила на развороте, он вставлял ее в книгу таким же образом: две страницы вклеены так близко к сгибу, что выглядят как одна целая. Поневоле растрогаешься, видя, как он старался: как ровно вырезал, аккуратно вклеивал… Клей нигде не вылезает за край вырезок, ни одна страничка не покоробилась. Многого из написанного им я не понимаю: параграф такой-то и такой-то в свете теории такого-то и такого-то теоретика. Но время от времени натыкаешься на бомбу. «Наказание как мера против злоупотребления социальными пособиями». «Права человека — угроза чувству социальной справедливости?» Я редко читаю его писанину — может быть, потому, что Анника одно время читала ее, и заканчивалось это тем, что во время семейных трапез она возмущенно накидывалась на папу или в ярости выскакивала из-за стола. Анника нападала; папа, бесподобный демагог, неколебимо стоял на своем. Бабушка, если она при этом присутствовала, выступала в роли мирового посредника. «Вегар любит провоцировать, но скорее для красного словца», — говорила она.