Терапевт - [47]

— Знаю, — говорю я, едва дыша, и думаю, что нет, ни черта я не знаю о том, каковы мужики.

— И тогда Флемминг сказал: раз уж к слову пришлось, он ее тоже видел. Примерно при тех же обстоятельствах. Она стояла на улице и ждала Сигурда, и ушли они вместе. В общем, как бы сказать, наверняка тут ничего такого… может, ты даже знаешь, кто это?

И он улыбнулся — даже с надеждой, показалось мне.

— Не знаю, — говорю я. — Скажи, а как она выглядела?

— Ну… — говорит Маммод, почесывая голову; над его кудряшками взмывает легкое облачко опилок. — Ну, светленькая, их много таких… Даже немного на тебя похожа. Нормального роста, нормально сложена. Черное пальто. Пожалуй, моложе его. Ну не знаю, я прямо так уж ее не рассматривал…

Я смотрю на него ничего не выражающим взглядом и не знаю, как на это реагировать. Сигурда ждала женщина, и не один раз, а по меньшей мере три… Каких женщин знает Сигурд, кроме меня и Маргрете? Мои подруги живут не здесь. Он знает мою сестру; Анника работает в центре и вполне могла бы пешком прогуляться до их бюро, но зачем ей это надо? Ну, и есть еще Юлия. Она моложе его на несколько лет, и да, она светленькая. Я задумываюсь на пару минут о Юлии. Сигурд считал, что мне стоило бы с ней подружиться; может быть, хотел даже, чтобы я была похожа на нее, на эту Юлию, шаставшую по моему дому. И еще есть подруга Яна-Эрика, чтобы никого не забыть. И еще однокурсницы, но это не считается, потому что Маммод и Флемминг учились с ним на одном курсе и всех их тоже знают.

А заказчицы? Знакомы ли компаньоны с клиентами друг друга? И в ту же секунду меня осеняет: Аткинсон. Таинственная мадам, супруг которой часто бывает в отъезде, капризная дама, которая требует и требует, но не спешит расплатиться. О которой он, стало быть, счел необходимым наврать…

Маммод взглядывает на меня и огорченно вскидывает брови.

— Наверное, не стоило рассказывать, — говорит он. — Флемминг думал, что не стоит. Но я не знаю… Я подумал… На твоем месте я бы хотел об этом знать.

— Да, — я киваю, — спасибо тебе.

Он тоже кивает.

— Это же может совсем просто объясняться. Это же может… ну не знаю… это же кто угодно мог быть. Но теперь ты знаешь, во всяком случае.

И поворачивается, чтобы уйти.

— Маммод, — говорю я; он оглядывается и смотрит на меня. — Вы это полицейским рассказали?

— Нет. Нет, в смысле, они же не спрашивали… Наверное, надо было.

— Да, наверное.

— Ты же можешь им сказать, когда будешь с ними разговаривать…

Маммод быстро удаляется и скрывается в дверях бюро. Это же кто угодно мог быть, сказал он, и с ним можно согласиться с учетом описания внешности. Светленькая, довольно молодая, нормального роста и сложения. Такое описание подойдет большинству норвежек в возрасте до сорока. Он нарочно так неточен? Или я уже никому не верю?

По пути к метро я думаю: в полиции об этом не знают. Маммод не рассказал Гюндерсену. Наверное, я должна рассказать… Но меня охватывают сомнения. На станции «Майорстюа» я прохожу мимо газетного киоска. Не хочу видеть, что они пишут об убийстве в Крукскуге (теперь мою трагедию наверняка называют так; как бы то ни было, не желаю читать их опусы в захлебывающемся от кровожадного восторга тоне, который они приберегают для описания убийств. Прохожу прямо к платформам. Задираю голову и щурюсь на табло — одна линия, другая, восточная, западная — и представляю в то же время, как может сложиться разговор с Гюндерсеном. Я скажу, что Сигурд втайне встречался со светленькой женщиной. Притворно наивное выражение на лице Гюндерсена как бы нейтрально: надо же, да что вы говорите? Словно не понимает, что это значит, когда мужчина встречается с женщиной втайне от жены…

И я решаю: пока не обязательно об этом рассказывать. Конечно, я не собираюсь этого скрывать и лгать не буду: если спросят, отвечу. Но если речь об этом не зайдет, тогда ведь можно немного подождать… Посмотреть, как будет развиваться ситуация. Сразу становится легче дышать. Что-то не особо их интересует то, что я им говорю. Ведь, собственно, совершенно понятно, отчего я не тороплюсь выложить им эту информацию.

Не поеду домой. Рано еще. Сеансы отменены, а что мне тогда делать дома? И я еду на станцию «Сместад».

* * *

Я бываю у папы не так часто, как следовало бы. Если меня спросят, я отвечу, что заезжаю раз в неделю, но на самом деле, если подворачивается какое-то дело, я пропускаю визит. Причем слово «дело» я употребляю в самом широком смысле: хороший фильм по телевизору, или Сигурд предлагает пойти погулять, или я очень устала и хочу просто побыть дома. Анника поступает так же. Мы с ней это не обсуждаем — совсем наоборот, частенько говорим друг другу: «Я заезжаю к нему раз в неделю». Папа нам не звонит. Он слишком занят, говорит он, и не умеет планировать время. Он этого не скрывает. «Я вам всегда рад», — говорит он нам и тем самым перекладывает ответственность за то, встретимся мы или нет, на нас.

Он живет в большом белом доме между станциями «Сместад» и «Холменколлен». Там прошло мое детство. Вот между кронами деревьев показалась крыша, и меня охватывают робкая надежда и грусть; этот набор чувств помнится мне с тех еще времен, когда я, в непромокаемых сапожках и куртке-дутике, возвращалась из школы.