Терапевт - [49]

* * *

Я звоню в дверь и жду. Вижу, что в доме горит свет. Но дверь открывают не сразу, и, что характерно, открывает не он. У той особы, что оказывается за дверью, длинные каштановые волосы и жесткий взгляд. Оглядывая меня весьма скептически, она спрашивает:

— Вам кого?

— Вегар дома? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Вы по какому вопросу?

Я ее никогда раньше не видела. Студенты, которых отец водит домой, распоряжаются как у себя дома. Вряд ли она нашла сюда дорогу давно, но строит из себя стражницу, призванную защищать впечатлительного гения от навязчивого окружающего мира. Так себя ведут многие из его студентов. Существует, конечно, вероятность, что к нему тянутся люди определенного склада, но мне кажется, что это он сам пестует в них подобные представления. Рассказывает им истории из своей жизни на общественной и академической арене, и выстроены они явно в соответствии с архетипом «Давид и Голиаф»: маленький человек против системы. Пока студенты на это клюют, они ощущают собственную значимость. Готовы встать на его защиту в период от пары месяцев до целого семестра.

— Я его дочь, — говорю я.

Она молча открывает мне дверь. В прихожей стоит обувь и висят куртки самых разных фасонов и размеров; вряд ли среди них много папиных. Значит, тут целая группа. Я скидываю туфли. Студентка проходит в гостиную; я следую за ней, но обгоняю ее и первой оказываюсь у двери в его рабочий кабинет. Видно, что мой маневр ее раздражает, но еще чего не хватало! Я выросла в этом доме и просила бы не сопровождать меня в нем, как какого-нибудь захожего незнакомца. Вхожу без стука.

Папа сидит за столом и читает какую-то рукопись. На носу очки для чтения, рядом большая чашка с чаем, и он не сразу поднимает взгляд на нас со студенткой; дочитывает абзац, чуть шевеля губами. Потом вскидывает глаза, и на его лице расплывается широкая улыбка.

— Надо же, Сара! Здравствуй… Какая радость!

Я подхожу к столу и обнимаю отца. Он пахнет чаем, жидкостью после бритья и сырой листвой.

— Привет, папа, — говорю я.

— Ты познакомилась с моей дочкой? — спрашивает он застывшую в дверях студентку.

— Да, — отвечает она и говорит мне: — Привет.

— Привет, — милостиво бросаю я.

— Будешь что-нибудь, Сара? — Отец поднимается с места. — Не знаю, правда, что есть в доме; я только пишу да хожу на лыжах, в магазин некогда выбраться… Но ко мне тут ребята приходят, видела? Это группа, в которой я веду коллоквиум. Они так занятно рассуждают о значении наказания в общественной жизни… Так вот, магазины они взяли на себя; ходят за продуктами, чтобы было чем перекусить.

— У нас есть сдобные булочки, — подсказывает студентка.

— Мне только чаю, — говорю я.

Папа исчезает заварить чаю, студентка исчезает вслед за ним. Эти студенты-поклонники чуть ли не насовсем у него поселяются. Есть в этом что-то скользкое, нехорошее, и я стараюсь гнать от себя мысли о существе его отношений со студентами.

Несколько лет назад папа нашел комнатку на Бишлете, где никто не отрывает его от работы. На кафедре постоянно дергают, сказал он. Мы с Анникой потом сошлись на том, что, наверное, он просто хочет улизнуть от ставших в его доме лагерем студентов. А зачем человеку, который живет один, еще одно место, где он сможет быть один?

— Может, ему хочется иметь возможность переспать с каждой по отдельности, — сухо заметил Сигурд в машине по пути домой. Я на это не ответила.

Помещение, которое занимают «ФлеМаСи», расположено совсем недалеко от рабочей комнаты папы. Если высунуть голову из окна в кабинете Сигурда, можно даже разглядеть окошко в папиной квартирке. Когда речь как-то зашла об этой квартире, я предложила им, раз уж они работают поблизости, иногда ходить вместе обедать. С чего я это ляпнула, даже не знаю; я ведь, собственно, не представляю себе, чтобы они хоть о чем-то сошлись во мнениях. Мое предложение им по вкусу не пришлось, чего и следовало ожидать. Они друг друга недолюбливают. Папа считает Сигурда показушником, единственным содержанием профессиональной деятельности которого является пустопорожняя туфта. Сигурд же всегда взирал на папу с тем же изумлением, что и большинство папиных новых знакомых: он это серьезно? И да, и нет, отвечала я. С папой лучше о подобном не задумываться. Он любит провоцировать. Чем сильнее ты заводишься, тем больший кайф он получает, дразня тебя. Сигурд нашел к папе подход: если он не высовывался, то и папа не трогал его, словно Сигурд — деталь обстановки не в папином вкусе, которую папа терпит ради меня. Открыто они не конфликтовали, и это всех устраивало. Но о том, что они работают поблизости, мы больше не заговаривали; не те у них были отношения, чтобы приглашать друг друга выпить кофе.

Я в кабинете одна; взгляд падает на заголовок рукописи, лежащей на папином столе. «Превентивный эффект наказания плетью. Кросскультурное литературоведческое исследование Вегара Цинермана». Я вздыхаю. Всё по-старому.

Когда мне было четырнадцать, папа опубликовал в газете «Афтенпостен» очерк, в котором ратовал за возобновление применения позорного столба в норвежском правосудии. Мой преподаватель обществоведения спросил меня: этот Цинерман, он вам не родственник? Я тогда впервые осознала, каким его видят другие люди. Потом оказалось, что полемические колонки и статьи он печатал постоянно, еще когда я была ребенком. В молодые годы отец придерживался иных взглядов — почитывал Нильса Кристи