Теплый лед - [45]

По ту сторону шоссе у нас было пулеметное отделение. И наше отделение тоже вычеркнуто из состава нашего полка. Солдаты перебиты, а один из них исчез бесследно. Пропавший — кырджалийский турчонок, и это наводит нас на невеселые размышления…

Пропавший кырджалийский турчонок нашелся. Прислали его с запиской из соседнего полка. Нурудин стоит перед штабом в Эржебете желтый, перекошенный. Один его ус будто молью изъеден. Глаза налиты кровью, во взгляде смятение…

И для него, и для меня произошла революция. Революция сделала нас равными, но в этом равенстве Нурудин — турок, а я — болгарин. Мои деды были подвластны турецкому султану, его — господа́. Учеником я с горящими глазами декламировал стихи о кровавой трагедии Кочо Чистеменского[16]. Мы иногда не можем простить только потому, что стихи сдавливали нам горло…

С памятного сентября прошло всего пять месяцев. Копившееся годами не исчезает за месяцы, и в глазах Нурудина смятение. То ли в них тревожное ожидание, то ли что-то в этом роде. Ведь все-таки из девяти человек в живых остался один, и этот единственный зовется Нурудином. И в довершение всего возвращается из штаба вражеского полка…

Имя турчонка означает «свет веры». И я, Нурудине, ношу в себе свет веры. Спросить тебя — сможешь ли мне ответить, какой свет правдивее: мой или твой?

Нурудин начинает издалека на том болгарском языке — без рода и числа, — который меня всегда веселит. Немного погодя перестаю замечать смешную пародию на мой родной язык…

Минометная стрельба была настолько сильной, что солдаты из отделения Нурудина не слышали своих голосов и объяснялись жестами. Нурудин показывает мне, как они «говорили». В пулеметном гнезде было только двое — остальные ждали в укрытии. Потом уж стало не до мимики, не до разговоров. Солдаты рассредоточились по окопу, чтобы встретить немцев. Нурудин ухватился за ручки пулемета, который стоял на треноге… Рассказывает так, будто он один знает, что это за пулемет, и я киваю ему, словно в первый раз все слышу.

Пришло время и за гранаты схватиться. Набросали их так уж набросали — немец поворотил назад. Повернул, но трое из отделения сползли и застыли на дне окопа. Солдаты говорят Нурудину: «Ты будешь командовать». И он принял на себя командование. Из отделения осталось в живых пятеро. Нурудин штопал немецкие мундиры пулеметными шпильками. Второй номер подавал ему ленты, а трое других стреляли из автоматов. Спустя некоторое время трое, что стреляли из автоматов, тоже умолкли. Подавая ленту, захрапел второй номер. Захрапел и свалился ему в ноги.

Нурудин вертит головой:

— Остался один. В самом деле один на редуте…

Рассказывает о страшных вещах, а сам улыбается.

И этот турок нажимал на спуск. И нажимал до тех пор, пока в голове его что-то не зазвенело и не перевернулось. Потом почувствовал, что его волокут. Те, что волокли его, разговаривали на непонятном языке. Когда он пришел в себя, увидел, что находится в подвале. Ощупал голову — раздута, за ухом запеклась кровь. Голова болит… Нашел в куртке перевязочный пакет, забинтовал голову и посмотрел в окошечко — маленькое окошечко, но просунуться можно. Оказалось, что уже рассвело.

Вывели его на допрос. Шел по каменным ступеням, потом по деревянным. Прошли длинным коридором и вошли в комнату… В комнате — немецкий офицер и гражданский в нагольной шубе. Гражданский заговорил с ним по-болгарски. Полегчало. Подумал: «Раз есть болгарин, другое дело». Спросили, как зовут.

— Нурудин Карафеизов.

Гражданский почесал за ухом:

— По голове твоей узнал, что ты турок. — Потом что-то сказал офицеру по-немецки, и оба засмеялись. Посмеявшись, болгарин спросил: — Из какого ты полка?

Нурудин раскрыл рот, делая вид, что не понимает.

— Тебя спрашиваю, дубина! — повторил тот. — Из какого полка?

— Не понимаю…

Болгарин приблизился к нему:

— Деньги будешь иметь, скотина! И землю, и жен… Отвечай, когда тебя спрашивают!

Нурудин поднимал плечи:

— Не понимаю…

Дело приняло серьезный оборот. Болгарин шагнул вперед, намереваясь его ударить, но не ударил.

— Что ты за человек, а? Форма болгарская, имя турецкое, а говоришь по-русски…

Тогда Нурудин заговорил по-турецки. Обо всем, что пришло в голову. Старался, чтобы в голосе было как можно больше мольбы, повторил несколько раз слово «абдал»[17] и все тыкал себя пальцем в грудь, чтобы они поняли, что он настоящий абдал. Слушали его, слушали и опять отправили в подвал. До тех пор пока не стемнело, он все присматривался к окошечку — как бы его вышибить. Стемнело… На нашей стороне постреливали, перед Надятадом постреливали. Нурудину это на руку. Где-то возле атсия хавасы[18] или к полуночи схватился за рамку окошечка, дернул и почувствовал, как она подалась. В первую очередь просунул ноги, потом протиснулся сам. Ступив на землю, осмотрелся и залег. Оттуда на локтях полз метр по метру. Через дворы и пустые улицы, от угла к углу, пока не выбрался из города.

Он замер, прислушался. Что-то гулко барабанило, но он не сразу понял, что это его сердце. В голове вертелось что-то наподобие шарообразной пули, что-то тупо, будто топор, оглушало его до потери сознания. А плечо его словно шомполом прокалывало насквозь. Не знал он, что произошло, откуда взялся этот шомпол. Очертания равнины терялись во мраке, но Нурудин знал, что где-то впереди должны быть камышовые заросли и замерзшие лужи. Потом канал Риня и только за каналом — свои. Ногами бы шел человек и то почувствовал бы боль в голове от сильного удара, а он полз, как дождевой червь. Сколько ударов в голову, сколько шомполов в плечо!.. А напрямик двигаться нельзя. Немцы скопились перед Надятадом. Голова у него раскалывается от боли, но он понимает, что надо обогнуть это место, отползти подальше. Пуговицы оторвались от одежды, пока он полз по земле. Упрется правым локтем — удар в затылок; упрется левым — шомпол в плечо…