Теплый лед - [43]

Накануне сумерек две остроконечные колокольни церкви Надятада вонзаются в зарево заката. Постепенно зарево становится фиолетовым, темнеет, над окопами разносится дыхание холода. Снова стемнело. Разбитые балки бетонного моста, торчащие из канала, как обглоданные кости, растворяются в сумраке. Этот мост мы называем мостом смерти, хотя на нем не погиб ни один солдат. Название мы выдумали сами, чтобы было страшнее, чем есть на самом деле. Впечатлительные корреспонденты газеты «Фронтовик» часто пишут о нем. Понимать написанное надо так: нога их вступала на место, напоенное кровью, овеянное смертью павших храбрецов, подвигом санитаров, вытаскивающих раненых под пулеметным огнем. А ведь дело обстоит вовсе не так. Ночью, переправляясь через канал, чтобы доставить пищу и боеприпасы для закрепившейся в кирпичной мельнице роты, мы даже отдыхаем между изуродованными фермами. Так было вчера, так было позавчера: немного тишины, немного пулеметных очередей, один-другой взрыв мины, ровно столько, сколько надо, чтобы мы не перестали уважать себя как фронтовиков. А сегодня? До каких пор немец будет молчать? И почему молчит? Немцы — солдаты опытные: учуяли, что нам до зарезу нужен пленный. Сейчас хотят понять, почему мы так нетерпеливы.

Время пропеть петуху, но он не пропоет. Где-то затрещал пулемет. Фронт, некому петь для нас серенады… Острый ветерок ребрит лужи корочкой льда. Мрак слегка рассеялся, стал синеватым и прозрачным. Луны нет. От холода посинели и звезды. Синее звездное сияние замерло неподвижно над равнинами, лесами и болотами. Ночной венгерский пейзаж — подобие земли. Но не подлинная земля, не настоящая равнина, деревья и снег…

Поручик Фырталев входит в землянку, снимает перчатки и приседает на корточки у железной печки погреть руки. Губы его потрескались, того и гляди кровь брызнет из них, а он забыл о губах, прислушивается:

— Не нравится мне это. В боевом охранении что-то происходит.

В низине около командного пункта роты гремят взрывы ручных гранат.

— Вытянись ты да поспи, — говорю ему. — Всю ночь мерз в окопах. Как рассветет, разберемся, что было.

Фырталев устраивается на нарах как есть, в сапогах. Адъютант укрывает его двумя одеялами. Дверца печки краснеет, пышет теплом. Только что разговаривали, а поручик уже спит. В его простуженной груди что-то тонко посвистывает, унося и меня в дрему…

Сколько мы спали? Солнце поднялось и искрит заиндевевшие ветви леса Ганайоши. Перед штабом весь взвод связи. Поручив Торозов, которого солдаты за глаза называют Тормозовым, идет о зеленой папкой под мышкой, ступает на носочки, чтобы не запачкать сапоги грязью.

— Почему не расходитесь? — кричит поручик. — Смотрите, какая бонбоньерка с карамелью. Одной паршивой мины достаточно, чтобы всех сразу подкоптить.

Солдаты посмеиваются. Торозов доволен, что сказал такое, от чего другие смеются, а сам приклеивается к «бонбоньерке», чтобы поинтересоваться происшедшим.

Ангел Георгиев — кандидат в унтер-офицеры из харманлийских сел. Маленькие глазки, усы торчком, на щеке грязная марля. Ангел живет вторую жизнь и жмурится на солнце. Оказался один против шести. Разрывы гранат, по поводу которых поручик Фырталев сказал, что в боевом охранении что-то происходит, — его работа.

Ангел был в карауле вместе со своим помощником — первым номером, которого он называет пайщиком. Солдаты слушают, вытянув шеи, а Ангел, жмурясь на солнце, рассказывает:

— Я говорю пайщику: «Мотни-ка до боевого да возьми чего-нибудь пожевать, а то на холоде челюсти так замерзнут, что завтра их придется шанцевым инструментом раскрывать». Пайщик хихикает: «А для левого горла что-нибудь принести?» Это он так мне про ракию говорит, потому как сердце у человека на левой стороне, а в ракии знают толк только люди с сердцем. «Возьми, — говорю, — но эту гулящую девку с умом потребляют. Тут фронт, — говорю, — и враз можно без головы остаться…» Шагнул пайщик в нишу, выполз из гнезда и пропал. Я как увидел, что один остался, — мороз по коже прошел, И снаружи мороз, и внутри мороз. Темень, ветер. Знаю, что камыш, а мне все чудится, что меня мать моя оплакивает. Ругаю себя на чем свет стоит. Дернул же меня черт про еду несчастную говорить. Пулемет вроде и придает смелости, а я говорю себе: «Ангеле, раз у тебя в руках есть эта штука, которая сеет погибель, то погибель эта и на твою голову. Раз тебя поставили стрелять по мясу, то и сам ты мясо для пули». И опять ругаюсь!

До прихода смены осталось два часа. Что же мне, как всегда, дожидаться смены?.. Боевое далеко, но не очень. Пайщик должен уже вернуться, а о нем ни слуху ни духу. Топаю ногами, чтобы согреться, обледеневшие сапоги разваливаются. И вот в то время, как я слушаю этот треск, что-то затрещало. Сердце мое подскочило от страха. Прислушался. Ничего! И говорю себе: «Показалось, это лед в лужах хрустит. Да и пайщику чего делать в камышах!» Я жду его прихода с другой стороны… Потрескивание повторилось, потом треснуло еще раз. Голос мой из горла рвется — вот-вот закричу. «Стисни зубы, собака, иначе сам волка в овчарню затащишь!..» К треску льда прибавилось царапанье по замерзшей земле. Как будто волокут что-то шершавое. Полночная пора — время вампиров. Слышал я, что вампиры похожи на надутые мехи, и чудится мне, что имею я дело с духами, а не с людьми.