Теплый лед - [42]

Ночь глуха. Молчат немцы, молчим и мы. Над Надятадом повисает ракета, и очертания каменного города плывут, шевелятся. Алеет пожар в направлении Водвице. Поручик натягивает белый халат — отправляется разведать ничейную землю впереди позиций, чтобы нащупать скрытую тропку к «черным змеям». Рядом с ним два солдата застегивают какие-то ремни. Все трое спускаются по крутому откосу к каналу и исчезают. Деревья скрипят под порывистым ветром. Влажная темень. По снежной равнине то здесь, то там чернеют снарядные воронки. Где-то там домики, в которых притаилось наше боевое охранение. Пусть сидит себе боевое охранение — поручик Харамов пошел по другим делам!..

Не от ветра зашумела вдруг неубранная кукуруза. Человек проскользнул, человеком запахло. Харамов улавливает шаги, толкает пальцем предохранитель автомата, затихает. Шаги приближаются, трещат сухие стебли. Тот, за кем отправился поручик, идет сам, на собственных ногах…

— Стой!..

Харамов с этим единственным словом выплескивает собранный в груди воздух, который душит его затаенным дыханием. Из тростника выдвигается силуэт человека:

— Да подожди ты! Ухлопаешь ведь ни за что…

Какой там силуэт — наш солдат! Одна рука его поднята вверх, другая — на штанах. Идет и ворчит. Можно ворчать, когда избежал пули. Рассказывает о каком-то жирном куске, который съел и который в шестой раз гонит его из боевого охранения на воздух. Заикается о каких-то внутренностях, что плачут по бобам, а бобов нету, и о чем-то еще слова роняет, а в ушах поручика сплошной свист.

— Ты, брат, над удачей моей сидел на корточках, — вздыхает Харамов. — Скажи мне по-португальски! Если хочешь, и по-китайски. Только бы по-болгарски не слышать…

Автомат его повис дулом вниз. Все в поручике опустилось и повисло где-то между небом и землей, где-то между нашими и вражескими окопами…

Поручик Харамов ждет удачу, над которой не присел бы, расстегнув ремень, солдат, а из дивизии прибыл подпоручик Харизанов с отделением разведчиков. Приехал и командир полка. Адъютант соскакивает с желтой подножки, услужливо открывает дверцу автомобиля, и полковник Шопов высовывает наружу запыленный сапог. Подпоручик Харизанов стоит чуть в стороне, держа руку у козырька. Голенища его сапог затянуты сверху ремешками, сверкают две никелированные пряжечки. И не хочешь, а поймешь, что Харизанов любимец: позволяет себе не замечать старших, а старшие делают вид, что не видят этого. Ну да придет час, и ему вложат в башмак горячего навоза!..

Командир полка хочет посмотреть на то место, где после артиллерийской подготовки Харизанов вклинится с отделением солдат и схватит за воротник хотя бы одного немца и откуда вернется живым и здоровым. Капитан Загоров раскрыл артиллерийский планшет и готов остро заточенным карандашом нанести участок на карту…

Смеркалось. Лицо Харизанова сильно изменилось. А может, нам так кажется из-за белого халата? Капюшон над каской натянут, халат над навешанными по поясу ручными гранатами надулся. Снаряды Загорова сотрясают город, небо звенит, как жестяной противень. Бьет в ноздри запах тротила.

Подпоручик подает своим солдатам знак, хватается за бруствер и выпрыгивает из окопа. Орудия рвут в клочья воздух за нашими спинами, свистят снаряды, трясется небесная жесть. Потом взрывы внезапно удаляются. В тот момент, когда исчезает грохот, нас начинает трясти бешеная пулеметная стрельба. Это немецкие пулеметы — узнаем их по треску.

Харизанов, наверное, спешит к вражеским окопам, прыгает в них, хватает «зеленую ящерицу» за горло и заставляет ползти под черным глазком автомата. Мы ждем, когда появится из мрака немец с поднятыми руками, а появляется подпоручик Харизанов в грязном халате. Он выплевывает землю, а может, и не землю. Чтобы не разговаривать, человек иногда нарочно плюется.

Все-таки человек разминулся со смертью, и жестоко мучить его вопросами… Он идет докладывать командиру, который ждет его у телефона в Эржебете, в штабе, а один из его солдат — Желё или Хубен — вытягивает шею:

— Мать его, эсэсовца!.. Земля кипит. Я кричу: «Да тут живого человека не осталось, притащим командиру не пленного, а падаль! А как артиллерия посместилась, иди-ка глянь! Отовсюду на нас с пулеметами… Ракеты светят и снимают с тебя подштанники! Догола раздевают. Да тут не мы пленного возьмем, а нас мигом, как кур, переловят». Только одна перебежка нужна была до окопа, да чьими ногами бежать? Поворотили мы и — вперед, вперед…

Какой-то хитрец подъел:

— Да назад, назад…

Солдат огрызается:

— Тебе-то чего? Ты сходи-ка в такое полымя, а потом я тебя поспрашаю, где перед, а где зад!..

Да, не впитали еще в себя наши подметки столько пороху, сколько нужно, но обязательно впитают. Сейчас наши вернулись с пустыми руками, но в следующий раз руки не будут пустыми.

Хорошо немцам пустила кровь дивизионная артиллерия! Укус, видно, до кости достал — стрельба утихла. Надо же человеку отдохнуть! Даже в мирное время не всякое изменение к хорошему хорошим оборачивается. А ведь мы на фронте!.. Если клуша затихла в гнезде, поди узнай, что она высидит, не болтуна ли?

День уже перевалил на вторую половину, и земля оттаяла. Наваленная над землянками, она процеживает через накат мутные капли. Солнце окрепло, его опаловый мячик мелькает в щелях разорванных облаков, пропадает и появляется вновь. После ночного мороза равнина показывается на свет, как в день сотворения. Как в день сотворения после глухого мрака, она светится и борется с качкой. Кругом клокочет вода, жужжат пчелы, и эти звуки вдыхают в землю радость жизни.