Теплый лед - [39]

Не успеем полакомиться утками, пока редкий солдатский шаг станет тверже и чаще, глядь, а уж миндаль снова начинает цвести. Весна кое-как прикроет зеленью белые камни, а потом зашумит листвой, как обычно. Подполковник Сарачев так вздыхает, что даже больно становится:

— Какое место шуры-муры разводить!..

И только когда акации осыпали нас, как на балу, белыми конфетти и Ослиная поляна украсилась лиловым терновником, из штаба армии пришла шифрограмма: «Командующий лично будет проверять полк». Мы знали, что это за инспекторская проверка, поэтому только улыбались. Майор Панков, у которого пересохло в горле, сказал приблизительно так:

— Новобранцы… Попробуй отгадай, что каждый из них за птица! Свалились на мою голову…

Опять болезнь солдата! Этот мученик, который стучит сапогами по лестницам и поет охрипшим голосом до столовой и назад «Прощайте, сказочные горы» и на гимнастерке которого белеют пятна от пота, который приводит в умиление офицеров запаса, начинал представляться загадочным и враждебным. Панков перебирал в уме всех солдат в полотняных гимнастерках, и ему все казалось, что среди них скрывается тот самый, а может, и не один он, кто посмеет пожаловаться командующему. Кто знает, что скажет тот, кто решил сказать все?..

Горнист штаба полка протрубил «Гос-по-да-а!», и мы толпой направились к штабу. Обитая кожей мебель из вяза, зеркало и еще одно над приделанной к стене вешалкой. Звеним шпорами, выстраиваемся по старшинству, а командир полка вертится перед зеркалом, смотрит, хорошо ли бай Генё выгладил ему новые галифе. Себе под нос он напевает что-то похожее на песню, но какую — понять нельзя. Толкаю в бок Сарачева: раз командир поет, значит, все в порядке.

Полковник наконец замечает, что мы в кабинете. Поворачивается к офицерам, подбоченясь:

— Господа, ожидание несчастья страшнее любого несчастья… Самообладание — вот наше первейшее достоинство, а блеск во всем — величайшая традиция мира. Вам понятно, господа?

Вместо нас шпоры звучно ответили, что все ясно. Если бы он сказал только «блеск», и то было бы достаточно. Чем больше слов, тем больше тумана!..

В коридоре разговорились. Подполковник Сарачев бубнил мне что-то на ухо, но я слушал его рассеянно, и слова его не доходили до моего сознания. Но одно слово я все-таки уловил, ясное и точное слово «щетки»…

Так вместо оружия мы взяли в руки щетки. И что же из этого получилось?..

Военные никогда не верят в совершенство идеальных вещей и требуют от подчиненных делать все «идеальнейшим» образом. Спальные помещения, шкафы, противопожарные щиты, склады рот и полка — все, что есть вокруг, должно было приобрести идеальный вид. Поручик Елеков возглавил отряд маляров; несколько групп солдат, вооружившись метлами, подняли на плацу невообразимую пыль; маэстро Спиридонов вытирал потную шею и стучал палочкой по пюпитру, заставляя повторить торжественную каденцию, которую отяжелевшие после войны музыканты не могли сыграть как следует. В помещениях рот тогда еще не было моды на занавески, горшки с цветами и драпировку гофрированной бумагой: стоило пройтись раз шваброй, и доски пола приобретали чистый и свежий вид…

Комета Галея еще далеко, она еще не распустила по небу свой пушистый хвост, а живые твари обезумели — вращают глазами, роют землю копытами, мычат и воют. Глядя на все это, и человек сходит с ума. Он ищет, где бы укрыться, но такого места нет, комета уже не за горами. То же самое происходит, когда ожидают генерала. Он еще в пути, поезд еще не дошел до перрона, а в казармах уже почуяли его приближение… Кто проник в самую суть жизни, может сказать, отчего живые твари — носят ли они сапоги, или у них копыта — способны учуять за тридевять земель то, чего и в глаза никогда не видели! А к нам едут генералы, и не один, а сразу три! И не на станции они, а под чинарами на улице Царя-Освободителя, откуда прибудут прямо в полк. Хвост кометы — около десяти полковников и адъютантов — колышется, в тени чинар стало красно от лампасов. Всемирная катастрофа приближается!..

Перед штабом растет груша, плоды которой наполняются медом, только этого меда еще никто не пробовал. Да и кто станет ждать, когда груша нанежится, пожелтеет и нальется медом?.. Командир полка и начальник штаба армии о чем-то говорят в тени груши — так нам было суждено узнать, что командующий не станет заниматься нашей покраской да побелкой, а будет проверять подготовку полка. Весь наш блеск оказался напрасным. Вихрь сдул пудру, обнажил такое, из-за чего фуражка стала мала отцу полка. Он снимает ее и начинает вытирать носовым платком розовый околыш фуражки — мученический нимб полысевших военных. Платок становится мокрым, хоть выжимай. Он подзывает меня и говорит:

— Народ кормит и поит армию, которая ему может понадобиться, а может и не понадобиться, но все же он кормит ее, потому что, если один раз за тридцать лет она ему понадобится, надо, чтобы она была готова… Ты мой заместитель, два года ты стоишь возле меня, на случай если понадобишься. Вообще-то полком занимаюсь я сам. Теперь ты мне понадобился, и я хочу убедиться, что ты у меня есть… В дружинах есть такие солдаты, что ни стрелять, ни говорить не умеют. Каких только не плодят люди — не мне исправлять рождаемость в Болгарии… Они мне станут поперек дороги, мне, кому маршал Толбухин прицепил на грудь орден Суворова второй степени… Смотри в оба, только собери их со всех дружин, этих кротких ягнят. Чем будешь с ними заниматься, твое дело, но чтобы я не стал посмешищем… Смотри!