Теплый лед - [13]

Поезд скрипит и качается. В вагоне третьего класса все качается и скрипит. Рельсы стонут, впивают двойную дугу в полотно, и запах чеснока бьет мне в лицо.

— Извиняй, господин подпоручик…

Наши взгляды встречаются и разбегаются. Подобие улыбки растягивает синеватые губы; улыбка теряется в трудном вздохе, ее вспугивает треск захлопнутой двери.

Учитель с безбородым лицом держит на коленях рулон с портретами. Глаза его в желтых крапинках. Такую желтизну я видел на пальто из выдры. Галстук его перекручен и сбился набок. Учитель поправляет его движением нижней челюсти, издавая при этом своими редкими зубами костяной стук. Потом начинает разворачивать портреты. Разворачивает медленно, чтобы подогреть наше любопытство. Из изгиба рулона показывается глянцевое ухо. Потом — черные усы. Под усами висит трубка, губы таят улыбку или что-то похожее на нее, потому что игривая складка может быть и от трубки.

— Сталин!

Крестьянин издалека вытягивает шею:

— Вот наконец увидим этого человека…

Учитель улыбается:

— Смотри на него, да получше!..

В голосе учителя звучит скрытый смысл. Крестьянин протягивает свою крепкую короткопалую руку — надо же пощупать.

— И я себе такой куплю… Где ты его взял, приятель?

Учитель пространно поясняет, что за этими портретами он ездил в Софию, и снова движением нижней челюсти поправляет галстук.

— Далековато… — причмокивает крестьянин и подтаскивает свою корзину поближе к ногам.

Паровоз свистит, стук колес становится реже, и вагоны бьются друг в друга. По перрону станции Раковски торопливо бежит гражданский с автоматом на плече. Одной рукой он придерживает ремень автомата, другой машет кому-то и кричит:

— Арестантское купе в этой стороне!..

Тот, кому он кричит, тоже с автоматом. Его солдатская фуражка сползла на затылок. Рядом с ним обвисли плечи мужчины с заросшим красноватой щетиной лицом. Одни выходят из вагонов, другие садятся. Каждый знает, куда держит путь, и на лицах написано ожидание. На лице обросшего не написано ничего. Руки его опущены спереди, и под смятыми рукавами пиджака сверкает никелированный металл. Наручники!..

Учитель сворачивает рулон. Желтинки в его глазах светят лучиками. Крестьянин чешет пальцем белесую бровь и говорит:

— Раз есть в Софии, привезут и в Хасково.

Учитель начинает ему что-то объяснять, но я не успеваю дослушать, потому что через толчею в коридоре проталкивается Борё. Я увидел его еще в конце вагона и с затаенным нетерпением жду, когда он от неожиданности раскроет рот. Он прокладывает себе дорогу плечом и заглядывает в купе. Чья-то шапка, потом шаль закрывают его лицо. Русый вихор качается над головой. Когда он заглядывает в купе, острый профиль его носа с горбинкой очерчивается на полированной фанерной стенке вагона. Борё только недавно вышел из тюрьмы. Исхудал. Загораживаю ему дорогу, он открывает рот:

— Ха!..

Борё стоит передо мной с распростертыми руками. Глаза его покраснели от недосыпания. А может, воспалились от чего-то. Губы его бледны. Улыбка заклеила их над зубами как замок-«молния». Синий шевиотовый пиджак на его плечах как чужой. Подарил кто-то из родственников. Родственники щедры, когда двоюродный брат выходит из тюрьмы, облеченный властью. Борё еще не отдает себе отчета в том, что он представитель власти, поэтому и позволил себе принять пиджак. Но обязательно вскоре осознает все. Тогда невинное благодеяние приобретет значение.

Мы — друзья, нас связывают пережитые вместе опасности, но почему-то мы осторожничаем. Расспрашиваем о том о сем, и в нашем разговоре проскальзывают нужные слова, места и имена, и нам становится ясно, кто и как дождался неотвратимого сентября, где и кем был. Борё восторгается:

— Молодежная работа — благородное дело!..

На языке у меня вертится: «Благородное и голодное». Но я не говорю ему этого.

Я — подпоручик и хочу, но не могу скрыть своего превосходства. Подпоручик — это почище подаренного шевиотового пиджака! Что-то теплое разлилось во мне, и я понимаю, что поджидал друга для того, чтобы насладиться самим собой…

Борё — ремсистский[5] секретарь в пыльной канцелярии с портретом вроде того, который учитель с желтинками в глазах везет свернутым в трубку. Там толкаются ученики с ломающимися голосами, пишут белой гуашью лозунги на красных полотнищах, потом отправляются вслед за Борё на демонстрацию. А я принимаю рапорты перед выстроенной дружиной, опьяненный казарменным запахом солдатской амуниции. Семьсот винтовок, взятых «на караул», семьсот плоских штыков, семьсот пар глаз, следящих за мной. Борё же под подаренным пиджаком спрятал браунинг.

Мы направляемся в Хасково. Оба говорим о пустяках. Крестьяне рядом с нами перестали существовать, и рельсы под вагоном больше не взвизгивают.

На вокзале в Хасково в дверях вагона нас подхватывает и выталкивает теплая волна, на перроне мы чувствуем облегчение. Смотрим друг на друга, как будто надо принимать какое-то решение, а решать нам нечего. Под навесом вокзальной крыши висит флаг со звездой, железнодорожные чиновники с красными ленточками на куртках снуют взад-вперед.

Сиденье фаэтона скрипит под замызганной накидкой. Мы усаживаемся, и Борё вздыхает с облегчением: