Теплый лед - [14]

— Прибыли!

Сквозь цоканье копыт о мостовую слышится тарахтение мотоцикла. Между дощатой оградой и глухой стеной дома с карнизом мелькают желтые лодочки венских качелей. На лодочках пестреют нарисованные тюльпаны…

Арестантское купе — одни мужчины с автоматами, другие с наручниками на запястьях, — портреты, свернутые в трубочку, друг в пиджаке с чужого плеча, который станет представителем власти, и… венские качели!

Борё ерзает на сиденье:

— Ярмарка, брат! Ярмарки устраиваются осенью…

Нога опускается на прогнившую ступеньку, и фаэтон накреняется. Ступеньки — виноградные листья, отлитые из металла. В отверстиях между листьями сереет мостовая. Кучер принимает банкнот, кланяется нам с козел, сняв кожаную фуражку. Свистит кнут — и фаэтон летит дальше…

Ярмарка напомнила нам что-то забытое, вот поманила, и мы сошли с фаэтона, даже не уговариваясь. Каменный солдат-памятник с винтовкой у ноги по-прежнему смотрит на юг, а под ним лоточник в танкистском шлеме держит в руках круглые зеркальца. Вены у него на шее вздуваются, осипший голос старается перекричать шум:

— Сюда, сюда-а!.. Все вы красивые, но нет у вас зеркал посмотреться-а-а!..

Перед гостиницей «Родопы» барышник в нагольной шубе поймал коня за нижнюю губу и пересчитывает его зубы. Взлетают венские качели, и ученицы с веселым писком размахивают беретами возле тюльпанов. Горы капусты и перца. Раздобревшие после родов женщины волокут мешки с зеленью. От непрерывного хождения с тяжестью ноги их опухли. Гремят двуколки, перегруженные железными печками и трубами. Крестьянин из Козлеца торгуется за медный противень. Ребенок канючит купить ему сахарного петушка…

Мир живет заботами о противнях, сахарных петушках и солениях! Я вижу это во взгляде Борё, он — в моем, и вдруг мы оба понимаем, что нам здесь не место. Хочется мне, хочется и Борё убежать от человека, так красиво нами выдуманного. Этот человек пересчитывает зубы тощему коню, прикидывает, хватит ли ему денег на две трубы или на маринованные кабачки для закуски, а мы выписываем гуашью на красном полотнище сказку о его будущем…

Шаги звоном отдаются в наших ушах. Запахло типографской краской. Ритмичная вибрация плоскопечатной машины подсказывает нам, что проходим мимо редакции новой газеты. Из партийного комитета выходят двое военных без погон — юные, как мы, в поскрипывающих ремнях. Они останавливаются на тротуаре, и один из них предупредительно грозит указательным пальцем:

— Перед христианщиной не капитулируем!

Спутник соглашается с ним кивком головы. Один из юношей в шелковой куртке кричит в сторону швейной мастерской на противоположной стороне:

— Динка, мои галифе сошьешь внизу с пуговицами, а не со шнурками…

Вскоре мы очутились на Ямаге.

Грохот двуколок утих, и львенок в кокарде на моей фуражке посвистывает от ветра. Трава выгорела, кое-где синеют цветы осеннего безвременника. Пахнет сухой, прогретой землей. Скоро начнутся дожди, земля раскиснет. Молодой дубняк начал редеть, и облака мошкары, крылья которой светятся на солнце, носятся над ним. Рядом с нами гумно, и под ногами шуршит обмолоченная солома. На равнине блестит то ли река, то ли болото, внизу под нами краснеет здание пожарной команды, а дальше, между яблонь и груш, лепятся потемневшие черепичные крыши. Там где-то ярмарка. Ярмарки устраиваются осенью…

Борё садится на голую землю. Опираясь на руку, сажусь и я. К ладони липнут былинки сухой травы и песчинки.

А над нами распростерлось небо. Немного посеревшее, но такое чудесное небо!

Борё шумно втянул через ноздри воздух и притих. Потом вздохнул еще раз и обронил, в чем-то себя убеждая:

— Какая осень!

Я смотрю в другую сторону и тоже убеждаю себя в чем-то:

— Верно, какая осень!..

СЕНТЯБРЬ, СЕНТЯБРЬ!

В ушах моих до сих пор еще звучит писк пограничной телефонной линии…

Служба моя в армии началась с этого надрывного писка. Голос доносился как с того света — далекий, со слабыми, жестяными, едва уловимыми словами. Не голос, а какое-то подобие его. Капитан Терзиев сообщал мне из штаба 10-й Родопской дивизии, что я назначен комиссаром дружины 44-го пехотного полка.

В голове у меня зашумело. Проклятое тщеславие!..

Рос я на южной границе, где в городах очень много военных. Знаю поэтому, что такое парад в Юрьев день, как звенят шпоры после команды: «Господа офицеры, к анало-ою!» Весенними вечерами поручики закутывались в лиловые накидки; на садовых подмостках офицерских казино играли гарнизонные оркестры; фельдфебели со сверкающими на рукавах нашивками переворачивали валторны, пальцы их танцевали на клапанах, из мундштуков текла мутная вода; капитанши с белыми пуделями, перевязанными ленточками вокруг шеи, грациозно, двумя пальчиками, поддерживали свои подолы. Мне все еще слышится телеграфный перестук их каблучков по тротуару. Среди провинциального целомудрия Кырджали, Крумовграда и Смоляна военные жили в каком-то своем мире, немного недоступном, немного странном, немного придуманном ими самими. Вымысел не казался бы таким привлекательным, если бы изнутри его не просвечивало восточное минаретное созерцание Султанери, если бы на базарах по пятницам не было лотков с циновками, вьючными седлами и остроносыми емениями