Теплый лед - [16]

В Момчилграде пересаживаюсь на другой грузовик. Уселся в кабину рядом с отцветшей дамой. Помада на ее губах словно побита молью. Объеденные места обнажают блеклость увядших губ. Дама ерзает на сиденье, тревожится за какую-то торбу: лежит ли та в кузове вместе с чемоданом или она ее забыла. Если бы дама была не осенней поры, ерзал бы и я, гадая, какое ее движение на что мне намекает. А сейчас я сижу и прислушиваюсь, не примется ли она в самом деле за намеки, тем более что я не знаю, как делать непонимающий вид.

По разрисованному ямками шоссе пробегают зайцы и скрываются в можжевельнике. Гора и здесь оголена, сквозь заросли сливы белеют турецкие дома. Сумерки делают их то близкими, то далекими.

Фары ощупывают в первую очередь закамуфлированные стены казармы, сзади остается часовой в каске, с насаженным на винтовку плоским штыком; мелькнул какой-то балкончик с изогнутыми прутьями.

Вот мы и в Крумовграде!

Пустая площадь кажется мне слишком большой для города размером с варежку. То здесь, то там светят тускло мерцающие электрические лампочки. Вокруг них дрожат фиолетовые круги — в воздухе влажно. В глубине площади чернеет ореховое дерево. Во мраке минарет кажется очень высоким. На белом фасаде Дома культуры светится цепочка окон.

Я в чужом краю и чувствую себя совсем одиноким. Шофер отправляется на поиски кого-нибудь из военных, дама с наполовину съеденной помадой нашла наконец свою торбу и ворчит:

— Из-за этих войн в магазинах хоть шаром покати, негде сумку купить человеку! Обрывай теперь себе руки мешками…

Смотрю, как чемодан кривит ее на одну сторону, торба — на другую. Городские ноги — как обручи на рассохшейся бочке. Трясусь от смеха; поцелуй, мадам, торбу, иначе ты, чтобы прокормиться, слизала бы и остаток помады.

Высокий подпоручик трясет мою руку, желая, видимо, убедить меня тем самым, что он свой. Ведет меня к Дому культуры — там расположились на постой комиссары. Мой сопровождающий беспрестанно говорит и смеется, хотя не сказал ничего смешного. Казарменная труба, вспарывая мрак за мечетью, дробит «вечернюю поверку».

Здание пахнет льняным маслом и свежей штукатуркой. На неосвещенной лестнице под нашими ногами шуршит древесная стружка. Подпоручик слегка поддерживает меня под руку — не споткнулся бы обо что-нибудь. Смех его гулко звучит между голыми стенами темного коридора, и подпоручик как будто наслаждается тем, что слышит свой усиливаемый эхом голос.

Несколько мужчин, сидящих вокруг ненакрытого стола, поворачивают голову к двери. Подпоручик отдает им честь, сообщает, кого привел, и снова козыряет. Дружное «О-о-о…» обдает мне лицо. Расталкиваются стулья, мне наперебой подаются руки.

— Так это ты? Ну, добро пожаловать!..

Передо мной стоит молодой военный с пухлыми губами и стесанными спереди зубами. Прикидываю: из Бургаса он или из Бани, Разложского края или Лыджене? А он, оказывается, из Батака. Смотрит на меня, улыбается, говорит:

— Вместе будем учиться ходить в сапогах и командовать…

И тот, что сказал мне «Ну, добро пожаловать!», тоже молод, но с белой прядью волос. Глаза у него серо-голубые, из тех, что проникают в душу человека. На щеке возле губ заросший ножевой шрам.

Третий как будто собирается что-то сказать, но ничего не говорит. Веки его прикрытых глаз мелко дрожат, приподнимает он их с усилием после того, как что-то промолвит.

Это моя первая встреча с комиссарами Стефаном Василевым, Мантой и Петром Загорлиевым, на смену которому я прибыл. Остальные — это начальник милиции Мамирев, пропеченный, как хлебная горбушка, маленький и, может, из-за этого колючий, и девушка — секретарь местной организации рабочего союза молодежи, с носиком, похожим на шильце. От волнения девушка непрестанно сует два пальца за воротник своего шерстяного свитера.

Собрались для чего-то важного, потому что мне велят только слушать. Постепенно понимаю, что произошло. Оказывается, поступило сообщение, что в городе прячутся нелегальные. А много ли нам надо? Вот как раз и случай вернуть хоть что-нибудь от былых тревог!

Обсуждают, как блокировать сегодняшней ночью город, как его прочесать. Оцепление и обыск города, даже такого маленького, как Крумовград, нельзя произвести без военных. В воинской части, однако, есть командир, но командир ни в коем случае не должен знать об операции!

Слушаю, как мои коллеги нанизывают хитрость на хитрость, чтобы все вышло убедительно и невинно в глазах командира полка. У меня появляется желание вступить в разговор, самому предложить что-то. Мы все в таком возрасте, когда человек много знает и когда самые запутанные дела выглядят просто, как стакан на подносе. Но комиссар улыбается мне стеснительно; Манта не обращает на меня внимания; Петр Загорлиев моргает, готовясь возразить, но не возражает; начальник милиции поднимает ладонь, говоря своим видом: «Потерпи маленько!»; девушка-секретарь нервно притоптывает туристскими ботинками.

Из гордости не выдаю, какие чувства меня обуревают, и рассматриваю комнату Василева. Прекрасное жилище: с фаянсовой раковиной, мягкой кроватью и ковриками. Есть даже настольная лампа. И я буду жить в такой же комнате рядом. Василев приказывает подпоручику, который привел меня, взять ключ у завхоза. Он уже привык распоряжаться, и мне кажется, что это не так уж и трудно.