Теплый лед - [18]

Служба началась.

Осень наступила рано. Первыми потеряли листву вербы, затем тополя. Налились соком груши, дубняк на противоположном склоне Бургаздере стал пестрым. По утрам табачные плантации становились серыми от заморозков. От собранных по огородам тыкв остались лишь длинные веревки стеблей, и иней на них при восходе солнца искрился.

Маленькие городки чувствительны к холоду, зябки. Ни город, ни село! Краска на оконных рамах вспучивается, мерзнут во дворах деревья, в дверных щелях посвистывает ледяной ветер.

Каждый день затемно идем через мутный рассвет этого города. Домики вокруг просыпаются. Самое время, когда так сладко понежиться в нагретой постели. За табачными складами — казармы. Там труба сыплет утреннюю поверку. Ходившие когда-то в шароварах сельские пареньки из Харманлийского и Чирпанского краев — сейчас стриженые солдаты. Они гремят деревянными подошвами по стертым подковками лестницам, толкаются на плацу около умывальника. Кранов — десяток, а солдат много.

После утреннего туалета строятся, затем направляются к столовой.

Я одного с ними возраста. Одногодки мы, а они мне козыряют. Когда вхожу в спальные помещения, дежурный, кандидат в унтер-офицеры старшего призыва, подает им команду. Солдаты вскакивают, становятся смирно и смотрят на меня, вытаращив глаза.

Один из них, Минё из Белозема, — мой ординарец. Он говорит не «одеяло», а «дияло». Я смеюсь от души, и Минё часто говорит это слово, чтобы повеселить меня. И улыбается угоднически. Он хочет прослужить весь срок ординарцем.

Однажды из села привез мне цыпленка. Подавая его, покраснел.

— Минё, армия мы, на границе, — сказал я ему. — Если цена нам упадет до какого-то цыпленка, продадим Болгарию…

Минё, залившись краской еще больше, перевел дух, сглотнул слюну и сказал, вытянув шею:

— Озьми этого куренка, господин комиссар.

Хороший парень Минё. Съели цыпленка вместе. Выпили и по стаканчику чирпанского. Он ушел выбросить кости, а когда вернулся, остановился около двери. Видно, захотел что-то сказать. Я удивленно смотрел на него, ждал.

— Плохие вы, коммуняги, люди, господин комиссар. Душу человеку переворачиваете…

Я сделал вид, что не понял его:

— Чью душу перевернули, Минё? Да уж не убили ли мы кого-нибудь?

Минё заморгал белесыми ресницами:

— Вы не убиваете, гм… Это совсем другое…

Хорошо пошла служба! Фельдфебель Стайнов принес мне под расписку пистолет, патроны, новые одеяла, простыни, бинокль и зеленые майки. Брезента, в который завернуто все, в расписке нет. Стайнов говорит, что он не числится. Впишу его в ротную вещевую книгу, чтобы «числился».

Выделили мне и коня. Чудесная, с лоснящейся шерстью кобыла, новенькое, скрипящее седло. Я часто хожу полюбоваться ею. Над яслями на кирпичной стене висит табличка, на которой мелом написано «Бистра». На новой дощечке надписываю имя кобылы масляной краской и вешаю на стену. Счастлив без меры!.. В полковой столярной мне сделали и новый письменный стол: маленький, с замочками и ящичками, с костяными ручками. Правда, крышка его, склеенная из сырых досок, лопнула посредине. Накрываю его зеленой бумагой, чтобы не видеть, но все-таки настроение несколько испорчено…

Казначей Караманов подает мне конверт с первой зарплатой. Беру деньги, будто краденные, — здесь какая-то ошибка! Караманов — старый службист, около губ его играют веселые извилинки.

— В первый раз так, господин комиссар, чтобы вам многонько показалось. Удержания потом сделают…

В полку я застал офицеров, которым некому было покрутить ручку телефона, некому слова шепнуть. Они прибыли на границу, полные презрения к фаворитам. День ото дня их патриотизм увядал. Оторванные от своей среды, они быстро превращались в мещан. Вместо светской жизни больших городов Крумовград предоставил им дешевое пропитание, индюшек и смиренное население. Компенсация привязала многих из них — одни здесь женятся, рожают детей и толстеют. Другие не хотят сдаваться и продолжают гнушаться руки, если она не в перчатке.

Но среди тех и других есть офицеры арестованные, а затем освобожденные и возвращенные в роты командовать под клятву.

Однажды поручик Тодоров, тот самый Белый Конь, пожаловался мне глухим голосом:

— Нет ее, той дисциплины-ы-ы!.. Нет!

— Какой дисциплины, поручик?.. Мне, например, Минё сказал, что мы человеку душу переворачиваем… Есть ли что-нибудь больше этой дисциплины?..

Этих слов я ему не сказал, а спросил, в чем он видит причину. Поручик, не долго думая, ответил:

— Временно мобилизованные офицеры запаса — учительская и общинная полова. За свиной окорок могут снять с фронта прикрытия целую роту и пустить ее в отпуск… Когда солдат политиканствует, армия становится синдикатом и объявляет стачку!..

Поручик явно что-то не договорил. Я даже сам удивился тому, что не вскипел. А может быть, просто взял себя в руки? Приятно быть сильным и спокойно выслушивать даже такую вызывающую тираду.

Крышка золотого портсигара резко открылась. Мой собеседник вытащил сигарету и медленно постучал ею около выпуклых букв монограммы. Он проделывал это сотни раз, не глядя, постукивал сигаретой точно около монограммы. Пусть видят! Бедняки впечатлительны — золото зажигает в их глазах темный блеск…