Теплый Благовест - [17]
А на лавке около них сидит, болтает ногами в красных сапожатах рыжим-рыжая девчонка! Сама она рыжая, глаза зеленущие, в руке — кочерыжка. Бело-сахарная! Она и нахрупывает кочерыжку, как сахарок; и всем своим видом таким похожа на рыжую, веселую белку со сладкою поживою в лапках.
Я стою, рот разинул, бабушка улыбается:
— Проглядел гостей-то! Они прошли прямушкой, лесом.
Анна не только улыбается, Анна смеется:
— Торопились! Потому и — прямушкой. Видишь какую невесту тебе привела! Знакомься. Моя срóдненька… Настя!
И Анна, все смеясь, показывает на эту девчонку, а девчонка засмеялась и сама. От смеха запокачивалась вперед-назад, вперед-назад, стукнулась затылком об стенку, залилась еще пуще:
— Ой, мамоньки! Это я-то неве-е-еста…
Мне же самому, вот раньше, если бы про невесту сказали, то я бы сконфузился, а тут — хоть бы что. Я улыбаюсь сам:
— Давайте, если так, и мне кочерыжку!
И вот мы сидим с Настей рядом, во всю кочерыжками хрумкаем, я говорю про белку с сахарком, Настя хохочет вновь. А бабушка с Анной тяпками стучат взапуски, перекликаются все громче, в избе шум — не разберешь ничего. И мы с Настей убегаем в сени, где у нас окошко в сторону опустелого огородца.
Тут смех у Насти и у меня как-то сразу проходит. Я смотрю сквозь холодное стекло на озяблые в огородце рябины, рассказываю:
— Видел сегодня отлет журавлей… Я махал им: «Прощайте! Прощайте!», а они: «Курлы, курлы…» и все дальше, дальше… Было так жаль, что даже казалось: они уж к нам не вернутся никогда.
Настя слушает, тихо кивает:
— Само собой, жаль… Того, кто от нас улетает, жаль каждый раз.
И она тут же встряхивает своею рыжею копёшкой, говорит:
— А вот прощался ты с ними неправильно!
— Как так?
Надо было кричать: «Колесом дорога! Колесом дорога!» Тогда бы они над тобой не только прокурлыкали, но и покружились. И на тот год прилетели бы не просто в знакомые им леса, а стали бы жить совсем рядышком с тем местом, где живешь ты.
— Сказки рассказываешь? Шутишь? От тетки Анны наслушалась? — не очень-то верю я, усмехаюсь.
А Настя таращит зеленые глазища:
— Не сказки! Правда! Истинная! И кто их укромное, журавлиное место найдет да увидит, какие они там хороводы водят, тому беспременно когда-нибудь да выпадает большая, пребольшая радость! Я — видела…
— Где? Когда?
— Весной… Пошли мы с тетушкой по прошлогоднюю клюкву, — прошлогодняя сеголетней всегда слаще! — и вот по болоту бредем, не шумим, ягоды с моховых кочек обираем. И выбрели на ельничек, в котором не бывали никогда. Стали тот ельник обходить и — хоть верь, хоть не верь — слышим: трубы трубят! Серебряные! Мы так и замерли. С кочек тянемся, через кусты смотрим, а там — ходят, пляшут хороводом журавли. Друг дружке кланяются, крыльями всхлопывают, клювы к солнцу запрокидывают и — трубят, трубят. Будто справляют великий праздник! Я так на кочке вся вперед и подалась, да тетушка меня за телогрейку осаживает, шепчет: «Все… Хватит… Спугнешь…» И ведет по болоту обратно, и все объясняет: это мне увиделось не просто так, это мне увиделось к большой будущей радости…
Настя переводит дух, в глазах у нее такое, словно она и теперь еще видит журавлей-трубачей, а я спрашиваю уже безо всякой подковырки:
— Ну и была у тебя большая радость? Была? Говори!
Но тут Настя отвечает опять лукаво, легко:
— Большой нет, еще не было. Я еще маленькая сама! Да мне пока везет и так… Сапоги вот вчера купили! Красные!
И выставляет шутливо вперед левую ногу в красном, резиновом сапожонке, выставляет еще и правую в сапожонке, и нам — ну, прямо, как дурачкам каким! — смешно даже и от этого. Нам весело вновь.
А вот когда стукоток тяпок в избе утих, когда кадки, полные готовой капусты, бабушка и тетка Анна, кряхтя и охая, спустили по широкой доске в голбец, когда за вечерним самоваром тетка Анна сказала: «До ночи надо успеть корову подоить, домой нам пора!» — то я шибко заскучал.
И когда обе гостьи, большая и маленькая, в самом деле засобирались, когда бабушка пошла их провожать, то отправился на проводы я тоже.
На ходу бабушка с Анной опять все разговаривали, а я молчал, молчала и Настя.
У старой, прощальной березы бабушка с Анной поцеловались, а я, глядя на это целование, отвернулся. И когда поднял глаза, то увидел Анну и Настю уже на той, уходящей в пустое поле дороге.
И тогда во мне опять так и пронеслось все то, что сегодня было, все то, что говорила Настя. Я мигом сорвал с головы шапку, замахал этой шапкой, закричал что есть голоса:
— Колесом дорога! Колесом дорога!
Настя оглянулась, подняла руку. И до меня издали по осеннему холодному воздуху долетело ответное, тоненькое:
— Колесом! Колесом! Все, все вернется ко-ле-си-ком!
ОГОНЕК
Я и подростком-школьником, когда жил в станционном поселке у мамы, по-прежнему любил бегать к бабушке, в ее деревеньку залесную.
Дорога туда звалась у нас Большой. Вдоль нее стройные столбы со звонкими проводами, с белыми чашечками, да и сама вся дорога, особенно в пору летнюю, не скучна. Топаешь, бывало, жарким бором, в нем сладкий запах земляники, сóсны, как парусные мачты и за соснами овраг с холодным ключиком. Из ключика напьешься, из оврага вынырнешь: впереди синь полей, встречные деревни — через них шагать совсем весело.
