Теплое крыльцо - [2]

Когда они подошли к новым, свежеокрашенным воротам коллективного сада и расстались на первой развилке, Сергеевич, дача которого стояла крайняя, у ворот, сказал на прощание:

— Надо, Михаил, пережить. Я и не такое переживал. — Он подхватил доску на левое, отдохнувшее, плечо, взял из рук Ивана портфель, а потом, спохватившись, обернулся и крикнул в спину уходящим по аллее Челядиным:

— Спасибо.

Они обернулись, и мальчик подумал: «С отцом случилось сильно неладное».

Дачный поселок был ухоженный и большой. Каждая семья владела участком в шесть соток с небольшим домом, душем, сараюшкой, а в саду росли яблони, крыжовник, малина, смородина, земляника.

— Хорошо тут, — открывая калитку, обрадованно говорил отец. — Воздух какой! Свобода! — гремел он, идя к даче по засыпанной белым песком дорожке. — Знаешь, Иван, мне спать расхотелось. Будем ягоды собирать!

— Давай, — согласился сын. — Быстро соберем и — домой.

— Вот так всегда, — рассердился отец, — не успел приехать, как уже обратно лыжи востришь.

«Больше ничего не скажу», — обиделся Иван.

Малина росла в два ряда, ягод наспело много, и он с неудовольствием подумал, что на работу уйдет полдня.

Отец принес два металлических складных стульчика, сказал сыну:

— Будем собирать ягоды вместе, а не раздельно, как прошлый раз. Пойдешь по той стороне, а я по этой. Ты малину собирай в банку, а я в ведро.

И работа пошла.

«Лучше огород два раза вскопать, чем ягоды собирать», — расстроенно думал Иван.

— Чего вздыхаешь? — поинтересовался отец.

— Легкие вентилирую, — ответил Иван, и снова воцарилось молчание.

Отец брал малину чисто и ловко, сын тоже старался. Ягода легко оставалась в руке; от малины шел терпкий, сладковатый дух; пчелы с беспокойным рабочим гулом летали с цветка на цветок; в небе была синяя щемящая пустота.

— Хоть бы дождь пошел, — сказал Иван.

— Надоело уже?

— Что?

— Ягоды собирать.

— Дождя давно не было — это плохо для земли, — проявил заботу Иван.

— Надо же, — с иронией удивился отец. — С каких пор ты о земле заботиться стал?

— С тех пор, как мы с классом на увале, вдоль шоссе, березы сажали.

— Ну и что? Посадить — не растить! Вот посадил дерево, а после ты хоть раз пришел к нему?

— Я не одно дерево посадил. Может, семнадцать.

— Да не об том речь, — сказал отец. — Ты им помогал, ухаживал, поливал, когда засуха?

— Нет.

— Потому и землю не любишь.

— Папа, а чего ты, если так землю любишь, из деревни ушел?

— Гордый был. На отца обиделся — вот и ушел.

— А дед?

— Помирились, но в деревню я не вернулся, а надо было. От моей руки земля хорошо родила. Я когда огород поливал, такие разговоры вел: «Растите хорошо, картошка, огурцы… Я вас люблю».

Иван рассмеялся, а отец расстроился:

— Ну чего ты смеешься, пацан! Не понимаешь. У нас в области академик живет. Он с землей говорит, ухаживает за ней с любовью, а она ему за добро — добром. У него в колхозе урожаи сильнее, чем у других, потому что он с землей, как с живой. У него она дышит, воду пьет, родит. А в городе мне тоскливо стало. Тесно. Давит.

— Может, это потому, что у тебя неприятности? — растерянно спросил Иван.

— А с чего ты взял, что у меня неприятности? — встревожился отец.

— Кажется… — Иван спрятал лицо за ветку малины.

— Кажется, — повторил отец, подумал: «Резковато я с ним», — и сразу вспомнил аварию. Он, дежурный по станции, пустил порожний состав на занятый путь, потому что составитель с маневровым электровозом и восемью вагонами должен был остановиться на «северной вытяжке», а остановился на «седьмой малой», то есть не доехал. Стрелочница же, давно знакомая Челядину женщина, не посмотрев внимательно, доложила, что маневровый проехал в вытяжку, и Челядин заказал маршрут порожнего, и этот состав срезал четыре вагона у маневрового. За это пуще других наказали его, дежурного, чтобы не жмурился, не ленился проверить. И теперь надо рассказать обо всем сыну, но так, чтобы Иван не думал, что отец себя выгораживает: дескать, пострадал невинно, доверился. Конечно, можно и не говорить, но мальчишки во дворе такие быстроглазые, кто-нибудь дома услышит, что хваленого Михаила Челядина за аварию по головке не погладили, и скажет: «Ванька, с твоим отцом то-то и то-то!» — да еще надумает, а сыну — рана.

Малину брали, не отдыхая, и через час сосредоточенной, молчаливой работы Иван сказал:

— Пап, расскажи мне о своих. Я о них мало знаю.

— А что рассказывать… Работали всю жизнь, — спокойно ответил отец.

— Когда умер дед Павел, вы меня отвели на Битевскую, к маминой маме?

— Да… — Отец вопросительно глядел на сына. — Мы тебя отвели к бабушке.

— Но я вернулся.

— Тебе было пять лет. Ты не мог вернуться. Ты бы не нашел дорогу.

— Я пришел, когда все кончилось. У подъезда стояли две накрытые черно-синим ковром табуретки, и я убежал. Помню, было лето, жаркое.

— Ты путаешь. Дед Павел умер зимой, в декабре.

— Но табуретки были накрыты ковром? Я потом долго боялся их, как тех фотографий.

— Каких?

— Где бабушка Евдокия и дед Павел в гробу. Я думал, если долго глядеть на них, у нас еще кто-то умрет. Теперь я так не думаю.

Иван вспомнил, как он, затаив дыхание, собрал все бывшие в доме похоронные фотографии в черный пакет и спрятал его далеко в шкаф. И после Иван долго не вспоминал, где лежат фотографии, а сейчас вспомнил с мгновенным испугом.