Тепло очага - [38]

— Курить на вашем собрании можно? — хрипло проговорил Гадац, и Туган понял, что он выпил сегодня свою долю араки. Выпив, Гадац становился злым, задиристым и несговорчивым.

— Не только курить, но и пить, и закусывать можно, — жестко ответил Туган.

— Там, где можно курить, пить и закусывать, там можно и песни петь! — Гадац, усмехнувшись, запел нарочито гнусавым голосом:

Бедный ты, бедный муравей,

Никто тебе сладкого меда не даст!

Бедный ты, бедный Гадац,

Никто за тебя девушку замуж не отдаст!

Туган, вспылив, вскочил на ноги.

— Правильно про нас говорят, — сказал он, — отребье мы, самое настоящее отребье!.. — И понял, что повторяет слова Хани…

— Видите?! — оживился Толас. — Я же вам говорил, он стал какой-то ненормальный!

— Не лезь! — окоротил его Гадац.

— Все, о чем я говорю вам, — продолжал Туган, — касается меня одного… Так что…

— Ладно, садись! — заворчал Гадац. — Никто с тобой не спорит.

— Первый раз я попросил у вас помощи, — сказал Туган, — да, видно, зря…

— Что ты как девушка?! — обиделся Азрым. — Попросил, так поможем…

— Тут пойми попробуй, кто кому помогает, — улыбнулся Состыкк.

— А ты, Цыппу? — спросил Туган.

— Я с вами…

— Батадзи?

— Я тоже…

Толаса Туган спрашивать не стал. В Толасе он был уверен.

— Что ты скажешь, Гадац?

— А что говорить? — пожал плечами. — Разве ты первый день меня знаешь? — он засмеялся: — Разве я когда-нибудь отрывался от коллектива?

— Если кто-нибудь не надеется на себя, — сказал Туган, — пусть сразу скажет…

— Ладно, — махнул рукой Цыппу, — насильно же никого не тащим…

Туган глянул в сторону села. Свет над крыльцом правления уже погас.

— Придется поднимать Шахама с постели, — сказал он и, развеселившись, хлопнул ладонь о ладонь: — Ну и трудно же нам будет!

Тут совершенно неожиданно расхохотался Толас.

— Что я вам говорил?! — захлебываясь от смеха, проговорил он, — Это же не человек, а дьявол! — Он повернулся к ребятам: — Он же разыграл нас! Разыграл, как детей!.. Признавайся, Туган! Ну, чего молчишь?

Ребята недоуменно и настороженно смотрели на Тугана, ждали его слова, но он, растерявшись, не знал, что сказать. А Толас все смеялся, хлопая себя по животу, и Тугану представилось, как засмеются сейчас остальные, подскочат к нему, схватят под руки и, распевая разухабисто и громко, потащат его, упирающегося, в село. Да еще хвалить будут по дороге — ай да Туган, ну и шутник, вот развеселил! И все будет, как было, все вернется на привычные места…

Но ребята молчали. И, вглядываясь сквозь тьму в их лица, Туган понял, что они боятся возвращения, боятся выпустить то, что минуту назад еще держали в руках, и даже не держали, а только предчувствовали — что-то похожее на сказочную птицу.

А Толас все хихикал. Гадац, глянув на него, потом на Тугана, спросил хрипло и зло:

— Это правда?

Туган вскинулся, будто очнувшись.

— Ну-ка, вставайте. Идем к Шахаму! Пусть он скажет, что правда, а что нет!

5

Начались долгие солнечные дни. Солнцу не хватало дня, оно старалось урвать время у ночи — взойти пораньше и попозже уйти за горы. И, совершая свои путь от восхода до заката, оно и само, быть может, наслаждалось безмятежностью цветущего мира.

Но как бы рано солнце ни встало, оно ни разу не опередило Тугана, Азрыма, Цыппу, и Гадаца, Состыкка и Толаса. И ни разу не видело оно, как проснувшись, прыгают они в Астаудон и плещутся, разгоняя сон. Потом они толпятся у наковальни, передавая молоток из рук в руки, и лишь когда отбита последняя тяпка и замирает в воздухе стальной звон, из-за гор появляется солнце. Лучи его падают на кукурузное поле, множась в каплях росы, осевшей на ростках, и поле радостно пробуждается, сверкая тысячами маленьких солнц. Если застыть в этот миг на месте, можно, наверное, почувствовать, как вертится земля, можно увидеть, как тянутся к высокому небу кукурузные ростки.

А поле уходит к самому горизонту, пропадает в далекой дымке, и ты идешь по борозде, и нет ей конца, нет конца твоему пути. Но, оглянувшись, ты видишь, что прополол больше, чем думал, и снова шаг, еще шаг, еще… Хочется выпрямиться, разогнуть спину, передохнуть, но друзья твои работают — краешком глаза ты видишь это — и продолжаешь. А тяпка становится все тяжелее и тяжелее…

Первым остановился Толас.

— Что ты делаешь?! — испуганно закричал Батадзи. — Не разгибайся! Сломаешься, как сухая ветка!

— Хорошо бы, — Толас за словом в карман не лез, — нас стало бы двое, и другой Толас полол бы мне навстречу!

— Ничего, ничего, — успокаивал его Батадзи, — ложись, отдохни, дай бог тебе здоровья!

Небритый, заросший густой щетиной, Состыкк работал, сосредоточенно глядя в борозду. Хоть бы меня не вспомнили, думал он, хоть бы раз забыли обо мне…

Но Толас уже пялил на него свои узенькие хитрые глаза. Подмигнув Батадзи, Толас озабоченно забормотал:

— Слушай, до обеда еще много времени? Не пойму, что происходит…

— Чего ты меня спрашиваешь? — буркнул Батадзи и ткнул пальцем в сторону Состыкка. — Вот тебе живые часы. Если кадык у него вверх-вниз прыгает, значит, он слюну глотает, и самое время обедать…

— Прыгает! — приглядевшись, сказал Толас.

— Нет, не прыгает еще, — возразил Батадзи, — еще рано.