Теперь нас пятеро - [3]

— Хорошо сказано!

Я развернул и снова свернул полотенце, которое служило мне подушкой: — А, пожалуй, зерно истины в этом есть, а? Если бы история исходила от кого-то другого, она нагоняла бы грусть, но Тиффани никогда не переживала из-за своей внешности. Особенно с двадцати до сорока лет, когда мужчины, бессильные перед ее чарами, валялись у нее в ногах. — Вот странно, — проговорил я, — не помню, чтобы у нее на лице был шрам. В тот день я дозагорался: у меня обгорел лоб. Пришлось распрощаться с пляжным ковриком. В остальные дни я лишь подходил к нему на минутку, чтобы обтереться полотенцем после заплыва. А почти все время проводил, оседлав велосипед: катался вдоль берега взад-вперед, размышлял о случившемся. В нашей семье все, кажется, без труда ладят между собой, но общение с Тиффани смахивало на тяжелую работу. Я лично ссорился с ней, а потом обычно мирился, но последняя размолвка вымотала из меня все силы, и на момент ее смерти мы не разговаривали уже восемь лет. В этот период я регулярно оказывался вблизи Соммервилла. Я всегда тешился идеей отыскать Тиффани и провести с ней несколько часов, но так и не осуществил этот план, хотя отец меня уговаривал. Отец и Лиза держали меня в курсе событий: Тиффани потеряла квартиру, получила инвалидность, переселилась в комнату, которую ей нашло агентство соцобеспечения. Возможно, со своими друзьями она была более откровенна, но до родственников доходили только обрывочные известия. Говорила она, в сущности, не с нами, а скорее «в нашем направлении»: фонтанировала длинными пассажами, которые были то остроумные, то глубокие, то настолько противоречивые, что связь между фразами не улавливалась абсолютно. Во времена, когда мы еще не рассорились, я всегда угадывал на расстоянии, что звонит Тиффани. Вхожу в дом и слышу, как Хью бормочет в трубку: «Ну да… ну да… ну да…». Кроме двух коробок из Соммервилла Эми привезла школьный альбом сестры за девятый класс. От 1978 года. Вот одно из пожеланий, написанных ее одноклассниками. Рядом с именем Тиффани автор нарисовал лист марихуаны. «Тиффани! Чувиха, ты неповторима, оставайся такой, как есть, ты наш уникум! Жаль, что мы с тобой оттягивались так редко. Наша школа сосет с проглотом. Оставайся вечно — крутой

— обдолбанной

— пьяной

— шизанутой.

Скоро увидимся, киска!»

И еще пожелания:

«Тиффани, надеюсь, на каникулах мы с тобой посидим-покурим». «Тиффани, позвони мне летом, сходим куда-нибудь, ужремся в хлам».

Спустя несколько недель после того, как были написаны эти послания, Тиффани сбежала из дома. Ее отыскали и отправили в интернат для трудных подростков в Мэне. Назывался он Élan [2]. Судя по тому, что она потом рассказывала, ужасное место. Домой она вернулась в 1980-м, после двух лет в интернате. С того момента никто из нас не может припомнить ни одного разговора с Тиффани, когда она не заговаривала бы об интернате. Она обвиняла всю семью — мол, сбыли ее с рук! Но ведь ее братья и сестры были ни при чем. Полу тогда было десять лет, мне — двадцать один. Раз в месяц я посылал ей письма. Через год она написала, велела больше не писать. Ну а родители… не могли же они каждую секунду просить у Тиффани прощения. «У нас и другие дети есть, — говорили они в свое оправдание. — Неужели ты думаешь, будто ради кого-то одного из вас мы должны забросить весь остальной мир?»

На четвертый день к нам присоединились Лиза и наш 90-летний отец. В Роли он ходит на велоаэробику. Чтобы он не терял форму, я отыскал фитнес-центр в окрестностях нашего коттеджа и каждый день проводил там некоторое время с папой. По дороге мы разговаривали, но когда забирались на велотренажеры, умолкали, погружались в свои мысли. Фитнес-центр был маленький, не самый оживленный. За залом присматривал телевизор с отключенным звуком. Он был настроен на метеоканал и не давал нам забыть, что на свете ни минуты не проходит без бедствий, в каждый момент кто-то покидает свой затопленный дом или убегает от воронки, которая движется по небу. На выходных я застал папу в комнате Эми: он перебирал фотографии, с которыми расправилась Тиффани. Папа зажал в пальцах обрывок маминой головы на фоне лоскутка синего неба. При каких обстоятельствах был изорван этот снимок? — задумался я. До чего же мелодраматичный жест. Все равно, что швырнуть бокалом об стену. Так ведут себя персонажи в кино. — Страшно, — проговорил отец вполголоса. — Целая жизнь уместилась в одной паршивой коробке. Я положил руку ему на плечо:

— Вообще-то их две. — Ну ладно, в двух паршивых коробках. Однажды после обеда мы все поехали в Food Lion за продуктами. Пока я присматривался к красному луку в овощном отделе, брат подкрался сзади и изо всех сил чихнул, одновременно взмахнув букетом из мокрой петрушки. Почувствовав на затылке капли, я обмер — подумал, что на меня чихнул какой-то тяжелобольной незнакомец. Розыгрыш что надо, вот только брат заодно обрызгал какую-то индианку, стоявшую слева от меня. Она была в красном, как кровь, сари, так что вода попала ей не только на шею и поясницу, но и на голую руку. — Извини, приятель, — сказал Пол, когда индианка в ужасе обернулась. — Я просто над братом подшутить хотел. Звякнули бесчисленные тонкие браслеты: женщина провела рукой по затылку, стряхивая воду. — Ты назвал ее «приятель», — сказал я Полу, когда индианка отошла подальше. — Серьезно? — переспросил он. Эми передразнила его, один-в-один: