Теория дрона - [35]

* * *

230 Jean de Vauzelles, Imagines mortis, Birckmann, Cologne, 1555, ill. 40.

231 Raoul Castex, Synthese de la guerre sous-marine, Challamel, Paris, 1920, p. 121.

232 Voltaire, Essai sur les meurs, Oeuvres completes, Gamier, Paris, 1878, vol. 11, p. 349.

233 Talal Asad, On Suicide Bombing, New York, Columbia University Press, 2007, p. 35.

234 David Bell, “In Defense of Drones: A Historical Argument”, New Republic, January 27, 2012.

235 Ernst Jtinger, Le Nceud gordien, Bourgois, 1995, p. 57.

236 Asad, On Suicide Bombing, 35.

Герб дрона Reaper – «Смерть с косой»

Кризис военного этоса

Технический прогресс, даруя надежду убивать, наверняка не подвергаясь опасности, чреват забвением того, что важнейшим достоинством любого солдата является презрение к смерти.

Капитан Бушри, военный обозреватель, апрель 1914 года²³⁷

Гиг, лидийский пастух, случайно находит в расщелине обнаженный труп гиганта, а на нем золотое кольцо, которое делает его невидимым. Наделенный необыкновенной силой и уверенный в том, что надежно скрыт от людских глаз, он совершает массу злодеяний, убивает короля и завладевает троном. Его противники не могут ни уклониться от его ударов, ни найти от него защиту. Невидимость делает его практически неуязвимым. Поскольку он может действовать, не оставляя свидетелей, это также гарантирует ему безнаказанность.

То, что «Государство» Платона предлагало в форме мысленного эксперимента, дрон реализует техническими средствами.

Как пишут Кааг и Крепе, с учетом того, что «дистанционно управляемые аппараты не несут ответственности за последствия своих действий, а управляющие ими люди находятся на огромном расстоянии, миф о Гиге становится сегодня скорее притчей об антитерроре, чем о терроризме»²³⁸. Избавившись от всех ограничений, которые навязывают отношения взаимности, могут ли обладатели дронов проявить благородство и устоять перед искушением совершить несправедливость, за которую теперь никто не обяжет их ответить? Это вопрос о нравственном риске, к которому мы еще вернемся.

Но эту проблему можно поставить по-другому. Если по-прежнему верно, что «самый сильный никогда не бывает настолько силен, чтобы оставаться постоянно повелителем, если он не превращает своей силы в право, а повиновение ему» в добродетель²³⁹, то уместно спросить: что за добродетель необходима современным Гигам? Поставим вопрос иначе.

Не «может ли невидимка быть добродетельным»? А скорее, «если он по-прежнему хочет говорить о себе как о добродетельном и считать себя таковым, в том числе перед самим собой, что за новое определение добродетели ему необходимо»?

У традиционного военного этоса были базовые добродетели: отвага, самопожертвование, героизм… Подобные «ценности» имели вполне определенную идеологическую функцию. Сделать бойню приемлемой, а еще лучше – достойной славы. Генералы этого особо не скрывали: «Нужно найти способ вести людей на смерть, в противном случае война будет невозможна; я знаю этот способ; он состоит в духе самопожертвования и ни в чем ином» ²⁴⁰.

В подобном представлении «готовность к смерти» является одним из важнейших факторов победы, который лежит в основе того, что еще Клаузевиц называл «нравственной силой».

Это было непререкаемой истиной: «Мы не должны забывать, что наш долг состоит в том, чтобы убивать и быть убитыми.

Мы никогда не должны упускать из внимания этот факт. Воевать убивая и не быть убитым – это иллюзия; воевать так, чтобы быть убитым не погибая, – это нелепость. Поэтому нужно уметь убивать и вместе с тем быть готовым погибнуть самому. Человек, который посвящает себя смерти, ужасен»²⁴¹.

В соответствии с классическими философскими идеалами война представляется этическим опытом по определению: вести войну – значит научиться умирать.

Но остается одна проблема: «Как объяснить, почему в войне ратуют за героическое самопожертвование? Не противоречит ли это требованию “сохранения своих сил”?» – спрашивал Мао. Нет, отвечал он сам себе, «не противоречит. Это – противоположности, но они друг друга обусловливают.

Война – это кровопролитная политика, за которую приходится расплачиваться, и иногда очень дорогой ценой. Временная жертва частью сил (отказ от сохранения сил) преследует цель сохранения всех сил навсегда»²⁴². Именно в этой диалектике предохраняющего риска или сохраняющего разрушения находится место ценности самопожертвования, которое считается героическим, потому что позволяет, отрицая части, поддерживать целое. Потому что «подлинная отвага», отвага цивилизованных людей, как проповедовал Гегель, заключается в чем-то большем, чем простое презрение к смерти, а именно в готовности «защищать государство и… принести себя в жертву»²⁴³.

Но что происходит, когда все это больше не нужно? Когда больше нет необходимости подвергать риску живую силу, чтобы нанести урон противнику? Диалектика самопожертвования сводится к простому императиву самосохранения. Вследствие чего героизм, а вместе с ним и отвага становятся невозможными.

Этот диагноз не оригинален: мы вступили, говорят нам на протяжении последних двадцати лет, в эпоху войны без доблести – «virtueless war»