Теория дрона - [34]

Она сводится к бойне или охоте. С врагами больше не сражаются, их отстреливают, как кроликов.

В XVI веке книга образов смерти представляла вооруженного воина, который сражается со скелетом – самой смертью, – как аллегорию смехотворной борьбы, бессмысленности с самого начала проигранной битвы, ведь то, что мертво, умереть не может. Смерти некуда торопиться, а глаза солдата, с которым она сошлась в бою, уже пусты.

Сегодня операторы дронов охотно принимают эти классические образы на свой счет. На гербе дрона MQ9 Reaper изображена Смерть с косой, угрожающим оскалом и каплями крови, окропляющими девиз «Пускай умрут другие».

В этом, конечно, нет ничего нового. Всякий раз, когда экономическое неравенство, как пишет Вольтер, приводит к тому, что «достаточно богатый становится практически неуязвим на войне»²³², это делает процесс убийства односторонним. Начиная с того момента, когда один из лагерей за счет подавляющего технического превосходства своего оружия становится практически неуязвимым, жизнь и смерть находятся по разные стороны линии фронта.

Но всякий раз, когда это происходит, современники осознают проблему и начинают испытывать отвращение к зрелищу вооруженного насилия, которое столь откровенно противоречит «общепринятому представлению о войне как о занятии, практикуя которое, смерть и убийство людей совершаются обеими сторонами»²³³. Как только они начинают открыто выражать свое несогласие, всегда можно прибегнуть к старой аргументативной стратегии для успокоения разгоряченных умов: чтобы заставить замолчать тех, кто использует резко обличительный тон, – обратиться к рассуждениям об исторической неизбежности. Чтобы показать, при помощи исторических примеров, что в подобной ситуации нет ничего принципиально нового, поэтому она вполне приемлема.

В статье под названием «В защиту дронов, исторический аргумент» Дэвид Белл критикует тех, кто видит в этом оружии «что-то принципиально новое – что-то из области научной фантастики, ставшей реальностью», и напоминает, что, «хотя наша технология и нова, в самом желании уничтожить врагов на расстоянии, находясь в полной безопасности, ничего нового нет»²³⁴. Это, безусловно, так, но каким образом этот «исторический» довод может быть использован для «защиты дронов», остается загадкой.

Ведь Белл мог бы добавить, что «желание уничтожить врагов на расстоянии, находясь в полной безопасности» никогда не было удовлетворено столь полно, как в тех славных эпизодах колониальных войн, когда туземцев выкашивало целыми рядами, а на солдатах белых армий не оставалось и царапины.

В тот вечер, когда в Судане второго сентября 1898 года состоялась «сражение» при Омдурмане, потери англо-египетской коалиции под командованием Кичнера составили сорок восемь убитых при десяти тысячах дервишей, сраженных свинцовыми очередями из пулемета Максим. Можно привести еще немало подобных примеров.

Использование дронов в этом смысле вписывается в ряд «асимметричных войн» с пулеметами против дротиков и допотопных ружей, этих «маленьких войн», в которых оставалось мало героического и которые уже, собственно, не были «войнами» в том благородном смысле, который Запад по-прежнему вкладывал в это слово, все еще воображая себя Древней Грецией. Если отвращение к использованию не слишком джентльменских приемов и существовало, оно было уместно лишь в ситуациях конфликта между равными, по контрасту с усмирением заведомо более слабых. Как напоминает Юнгер: «С давних пор было принято различать два стиля, высшую и варварскую форму права на войну при наличии определенных конвенций…

В Средние века флот христианской державы мог использовать греческий огонь лишь при встрече с турецкими кораблями.

В XX веке пули дум-дум, запрещенные на европейском театре военных действий, использовали в колониальных войнах, оправдывая это тем, что обычные свинцовые пули не могут остановить натиска дикарей»²³⁵.

И все же любопытно, что эти исторические прецеденты используются в качестве возможного оправдания для их современных аналогов. Именно в этом подтекст аргументов из серии «ничто не ново под луной». Их функция в том, чтобы слегка унять возникшее беспокойство, ссылаясь на прошлое, которое якобы служит правовым обоснованием. Но эта успокоительная прививка истории делается ценой искажения подлинного смысла исторической преемственности. Как объясняет Таляль Асад, на самом деле все сводится к двойной игре: с одной стороны, «психологический эффект, возникающий в ситуации неравных возможностей убийства, смягчается тем обстоятельством, что существует старинная традиция войн против народов, которые считаются отсталыми как в военном, так и в этническом смысле, а в этом случае вполне допускается, что они несут куда более многочисленные потери», с другой же – «стремительно растущий поток литературы о новых военных технологиях практически не уделяет внимания их связи со старыми колониальными войнами»²³⁶. Призрак колониальной жестокости одновременно призывается, чтобы сделать относительным совершаемое сегодня насилие, вписывая его в традиции прошлого, и изгоняется, потому что при этом забывают уточнить, в чем именно эта традиция состоит. Дрон – орудие постколониального насилия, страдающего амнезией.