Теория дрона - [32]
Текст Зворыкина примечателен именно тем, что в нем дается одно из первых теоретических определений дрона как антикамикадзе. Не только с точки зрения логики, но и тактики: это оружие, которое является одновременно средством от камикадзе и его звездой-близнецом. Дроны и камикадзе являются двумя противоположными практическими решениями одной и той же проблемы, а именно доведения снаряда до цели.
То, чего японцы стремились добиться за счет превосходства своей морали самопожертвования, американцы добьются за счет своего материального первенства в области технологий. То, чего японцы надеялись добиться за счет психологических тренировок и морали героического самопожертвования, будет реализовано американцами чисто техническими средствами. Концептуальный генезис дрона находится в контексте этикотехнической экономии жизни и смерти, в которой технологическая власть заменяет неизбежное самопожертвование. Там, где, с одной стороны, будут доблестные воины, готовые пожертвовать собой ради общего дела, с другой – будут всего лишь призрачные устройства.
Сегодня мы снова сталкиваемся с этим антагонизмом между камикадзе и дистанционным управлением. Атаки смертников против атак призраков. Это противоположность прежде всего экономическая. Она противопоставляет тех, кто располагает капиталом и технологиями, тем, у кого для сражения нет ничего, кроме собственного тела. Двум этим материальным и тактическим порядкам соответствуют два порядка этических – этика героического самопожертвования, с одной стороны, этика жизнеутверждающего самосохранения – с другой.
Дроны и камикадзе отвечают двум противоположным основаниям нравственного чувства. Два этоса отражаются словно в зеркале, и каждый является одновременно антитезой и кошмаром другого. В этом различии важно, по крайней мере на первый взгляд, определенное отношение к смерти, своей и чужой, к самопожертвованию или самосохранению, опасности и отваге, уязвимости и разрушительной силе. Две политические и аффективные экономии отношения к смерти, той, которую мы несем, и той, которая нам угрожает. Но также две противоположные идеи ужаса, два его видения.
Ричард Коэн, автор редакционной статьи в The Washington Post, поделился своим видением ситуации: «Что касается бойцов “Талибана”, то они не ценят свою жизнь и ни за грош расстаются с ней в ходе атак смертников. Сложно представить себе американского камикадзе» >223. Он настаивает: «Американских камикадзе не существует. У нас нет исступленного почитания атак смертников, мы не устраиваем перед камерой детские парады, чтобы другие дети завидовали потере близкого родственника. Нам это неприятно. Это приводит нас в оцепенение. Это по-настоящему отвратительно»>224. И самодовольно добавляет: «Возможно, мы стали слишком ценить жизнь».
Что означают все эти «неприятно», «приводит в оцепенение», «отвратительно» по отношению к готовности умереть в борьбе и прославлять подобную смерть? Старый идол самопожертвования в бою был низвергнут со своего пьедестала и пал в объятия врага, став отвратительным пугалом и поводом для того, что проявить моральную брезгливость. Самопожертвованию, гнусному и непостижимому, которое немедленно расценивается как презрение к жизни, забывая о том, что оно в первую очередь связано с презрением к смерти, противопоставляется этика любви к жизни, идеальным воплощением которой, разумеется, будет дрон. И завершающий штрих этого позерства: оказывается, «мы» ценим жизнь настолько, что порой, возможно, заходим в этом слишком далеко. Избыток любви, который был бы вполне простителен, если бы так не напоминал самолюбование. Вопреки заявлениям автора, «мы» ценим именно наши жизни, а не жизнь как таковую. Если нельзя представить себе американского камикадзе, это слепое пятно на карте вообразимого, то именно потому, что он был бы оксюмороном. В этом случае жизнь не могла бы отрицать сама себя. На это у нее есть уважительная причина: она отрицает только жизнь других.
На вопрос журналиста, действительно ли палестинцы не заботятся о человеческой жизни, даже в том случае, когда это жизнь их близких, Эйяд Эль-Саррадж, возглавляющий программу душевного здоровья в Газе, ответил следующим образом:
«Как вы можете верить в собственную человечность, если не верите в человечность своего врага?»>225
Один кошмар вместо другого: почему убивать, не подвергая свою жизнь опасности, менее ужасно, чем в том случае, когда вы разделяете участь своих жертв? Почему оружие, позволяющее убивать без всякого риска, менее отвратительно, чем его полная противоположность? Жаклин Роз, указывая на то обстоятельство, что «бомбардировка при помощи кассетных бомб кажется западным лидерам не просто менее отталкивающей, а преподносится ими как свидетельство их морального превосходства», недоумевает: «Причина, по которой умереть вместе с вашей жертвой считается великим грехом по сравнению с сохранением вашей жизни в процессе убийства, совершенно не ясна»>226. «Антрополог, прибывший с Марса», добавляет Хью Гастерсон, мог бы сразу заметить, что многие на Ближнем Востоке относятся к атакам американских дронов точно так же, как Ричард Коэн к террористам-смертникам. Атаки дронов повсеместно воспринимаются как трусливые, потому что пилот дронов убивает людей на земле, находясь в безопасном месте, в расположенном в Неваде коконе с кондиционером, без всякого риска быть убитым теми, кого он атакует»
