Теория дрона - [21]

любой объявленной зоны конфликта. Временные микрокубы смертельной исключительности могут быть открыты, в зависимости от требования момента, в любой точке мира, где будет обнаружено лицо, которое определено как легитимная мишень.

Когда стратеги американской армии пытаются представить, на что будут похожи дроны через двадцать пять лет, они отправляют штатного дизайнера рисовать фоторобот типичного арабского города, с его мечетью, узнаваемыми постройками и пальмами.

В небе парят стрекозы. Речь идет о нанодронах, автономных роботах-насекомых, способных барражировать целым роем и «летать во все более ограниченных пространствах»¹⁵².

Благодаря подобным устройствам вооруженное насилие может осуществляться в самом ограниченном пространстве, в микрокубах смерти. Вместо того чтобы взрывать весь дом ради ликвидации одного человека, сделать оружие миниатюрным, проникнуть через оконный проем и направить взрывную волну на одну комнату, а по возможности – на единственное тело. Ваша комната или офис становятся полем битвы.

Не дожидаясь этих миниатюрных устройств будущего, сторонники дронов уже сегодня настаивают на технологической точности данного оружия. Но парадокс в том, что это предполагаемое преимущество в точности становится доводом в пользу расширения поля огня на весь мир. Мы имеем дело с разнонаправленным движением, которое, пользуясь пространственно-юридическим понятием «зоны военного конфликта», пытается его полностью дезавуировать. У этого парадоксального расчленения есть два принципа: 1) зона военного конфликта, разбитая на все более миниатюрные «kill box», в идеале стремится к тому, чтобы ограничиться единственным телом врага-добычи – тело как поле битвы. Это принцип точности или спецификации;

2) но теперь считается, что мобильное микропространство в целях преследования и в виду «хирургического» характера удара может стать мишенью, где бы оно ни находилось: мир как охотничье угодье. Это принцип глобализации или гомогенизации. Именно потому, что мы можем выцеливать наши мишени с той точностью, которую мы можем себе позволить, объясняют нам военные и ЦРУ, мы можем атаковать там, где нам вздумается, в том числе вне зоны какого-либо военного конфликта.

Схожим образом американские юристы сегодня хором утверждают, что понятие «зоны военного конфликта» не должно рассматриваться в узко-географическом смысле. Этой географически ориентированной концепции, предположительно неактуальной, они противопоставляют другую, целеориентированную, привязанную к телу врага-добычи, согласно которой военный конфликт перемещаются «туда, куда перемещаются они, без всякой географической привязки»¹⁵³. В соответствии с этим тезисом, «границы поля боя определяются не географическими линиями, а скорее локализацией участников военного конфликта»¹⁵⁴.

Один из наиболее важных аргументов, как прагматического, так и юридического характера, эти юристы заимствуют непосредственно из выступлений американской администрации.

Если требуется отказаться от географически ориентированного права на войну, то именно потому, что продление его действия приведет к «созданию убежищ для террористических организаций в любом государстве, где полицейские силы недостаточно эффективны»¹⁵⁵. Но этот аргумент также выдает политический подтекст, скрывающийся за дискуссией о семантике: речь идет о том, чтобы обосновать использование летальной полицейской силы за пределами границ.

Одна из проблем, как отмечает Дерек Грегори, заключается в том, что «юридическая логика, согласно которой поле боя расширяется за пределы объявленной зоны военных действий, растягивается до бесконечности»¹⁵⁶. Заново определяя зону военного конфликта как мобильную точку, привязанную к личности врага, под предлогом права на войну приходят к требованию, эквивалентному праву на внеюридическую расправу по всему миру, включая мирные территории и собственных граждан, причем без всякого суда¹⁵⁷.

Как далеко это может зайти? Этот вопрос в 2010 году задал представитель НПО «Human Rights Watch» Бараку Обаме: «Представление, согласно которому весь мир автоматически становится продолжением поля боя, к которому применяются законы военного времени, противоречит международному праву. Каким образом администрация определяет “глобальное поле боя”… Понимает ли она это выражение в буквальном смысле? Подразумевает ли это, что использование летальной силы под предлогом борьбы с терроризмом будет разрешено в парижской квартире, коммерческом центре в Лондоне или на автобусной остановке в Айове?»¹⁵⁸

Понимая опасность подобного толкования, критически настроенные юристы защищают более классическое понятие зоны вооруженного конфликта, настаивая на фундаментальной идее о том, что вооруженное насилие имеет контуры, четко обозначенные в пространстве; что война как юридическая категория должна быть географически разграниченным объектом. Является ли свойством вооруженного конфликта тот факт, что он занимает определенное место, зону, поддающуюся разграничению? Несмотря на свой очевидно абстрактный характер, этот онтологический вопрос сегодня имеет важнейшие политические последствия. Если мы ответим на него утвердительно, то получим очередной набор трюизмов: существует легальная география войны и мира, которые понимаются не просто как состояния, следующие друг за другом во времени, а как два различных пространства, поддающиеся разграничению. Зона есть зона – определенная часть пространства, с ее границами, внутренним и внешним пространством; вооруженный конфликт есть вооруженный конфликт, то есть он заявляет о себе определенной интенсивностью насилия.